Ветер с силой толкнул их друг к другу. Она сказала:

— Неужели вам не надоело подвергать людей опасности? Ради чего? Ради игры в духе «Бойз оун пейпер»?[26]

— Вы ведь тоже играете в эту игру.

— Я не верю в нее, как верит Готорн. — Она добавила с яростью. — Лучше быть последним жуликом, чем дураком или желторотым птенцом. Зачем вам все это нужно? Разве вас не кормят ваши пылесосы?

— Нет. У меня есть Милли.

— А что бы с вами было, если бы не появился Готорн?

Он сделал слабую попытку отшутиться:

— Пришлось бы, наверно, жениться на богатой.

— А вы могли бы еще раз жениться? — Она твердо решила продолжать серьезный разговор.

— Право не знаю, — сказал он. — Ведь Милли не считала бы второй брак законным. А я не могу рисковать уважением дочери. А что, если нам пойти домой и посидеть у рации?

— Но вы же сами сказали, что не ждете никаких сообщений.

— Не раньше, чем через три часа, — уклончиво ответил он. — Вероятно, он будет радировать перед посадкой.

Как ни странно, ему и самому все это начинало действовать на нервы. Словно он и вправду ждал какой-то вести от взбудораженного ветром неба.

Она сказала:

— Вы даете мне слово, что ничего не подстроили?

Он промолчал, и они повернули назад к темному дворцу президента, где со времени последнего покушения президент уже больше не ночевал; навстречу им, опустив голову, чтобы спрятать лицо от брызг, шел доктор Гассельбахер. Он, видно, побывал в «Чудо-баре» и теперь брел домой.

— Доктор Гассельбахер! — окликнул его Уормолд.

Старик посмотрел на него. На миг Уормолду показалось, что он сейчас от них убежит.

— Что случилось, Гассельбахер?

— Ах, это вы, мистер Уормолд. А я как раз о вас думал. Легок черт на помине… — он пробовал шутить, но Уормолд готов был поклясться, что доктору и в самом деле померещилась нечистая сила.

— Вы знакомы с моим секретарем, миссис Северн?

— Как же, как же. День рождения Милли, сифон… Что это вы делаете тут так поздно, мистер Уормолд?

— Мы ходили ужинать… гуляли… А вы?

— Я тоже.

Из необъятного, беспокойного неба донесся судорожный рокот мотора; он усиливался, замирал, потом слился с шумом ветра и моря.

— Самолет из Сантьяго, — заметил Гассельбахер. — Но почему так поздно? В Орьенте, наверно, плохая погода.

— К вам кто-нибудь должен прийти? — спросил Уормолд.

— Нет. Нет. Надеюсь, никто не придет. А вы не заглянете ко мне с миссис Северн выпить по рюмке?

…Насилие похозяйничало в этих комнатах, но теперь картины висели на прежних местах, стулья из металлических трубок чопорно выстроились по стенам, как стеснительные гости. Квартира была обряжена, будто покойник в ожидании похорон. Доктор Гассельбахер разлил виски.

— Как хорошо, что мистер Уормолд завел себе секретаря, — сказал он. — А ведь помнится, еще недавно вы места себе не находили от беспокойства. Дела у вас шли неважно. Эта новая модель пылесоса…

— Все меняется.

Впервые он заметил фотографию молодого доктора Гассельбахера в офицерской форме времен первой мировой войны; может быть, эту карточку сорвали со стены громилы.

— Я не знал, что вы служили в армии, Гассельбахер.

— Когда началась война, я бросил свои занятия медициной. Показалось очень уж глупым лечить людей, чтобы их поскорее убили. Надо лечить, чтобы люди жили подольше.

— Когда вы уехали из Германии, доктор Гассельбахер? — спросила Беатриса.

— В тысяча девятьсот тридцать четвертом. Нет, я не повинен, в том, в чем вы меня подозреваете, моя юная дама.

— А я не это имела в виду.

— Тогда простите. Мистер Уормолд вам скажет: было время, когда я не знал, что такое подозрительность. Хотите послушать музыку?

Он поставил пластинку из «Тристана и Изольды». Уормолд подумал о жене, она теперь казалась ему еще менее реальной, чем испанский летчик. И не вызывала мыслей ни о любви, ни о смерти — только о «Вуменс хоум джорнэл»[27], обручальном кольце с бриллиантом и обезболивании родов. Он посмотрел в другой угол комнаты на Беатрису Северн, — а вот эта принадлежала к тому же миру, что и роковое любовное зелье, безотрадный путь из Ирландии, разлука в лесу. Вдруг доктор Гассельбахер поднялся и выдернул вилку из штепселя.

— Простите, — сказал он. — Я жду звонка. А музыка звучит слишком громко.

— Вызов к больному?

— Не совсем.

Он снова разлил виски.

— Вы возобновили ваши опыты, Гассельбахер?

— Нет. — Он безнадежно оглядел комнату. — Извините. У меня больше нет содовой воды.

— Я не разбавляю, — сказала Беатриса. Она подошла к книжным полкам. — Вы читаете что-нибудь, кроме медицинских книг, доктор Гассельбахер?

— Очень мало: Гейне, Гете. Все только немцев. А вы читаете по-немецки, миссис Северн?

— Нет. Но у вас есть и английские книги.

— Я получил их от одного пациента вместо гонорара. Но, кажется, даже не открывал. Вот ваш бокал, миссис Северн.

Она отошла от полок и взяла бокал.

— Это ваша родина, доктор Гассельбахер? — она разглядывала цветную литографию конца прошлого века, висевшую рядом с портретом молодого капитана Гассельбахера.

— Там я родился. Да. Это крошечный городок — старые крепостные стены, развалины замка…

— Я была в этом городе, — сказала Беатриса, — перед самой войной. С отцом. Ведь это рядом с Лейпцигом?

— Да, миссис Северн, — сказал Гассельбахер, уныло наблюдая за ней. — Это рядом с Лейпцигом.

— Надеюсь, русские его не тронули?

В передней раздался телефонный звонок. Доктор Гассельбахер неохотно поднялся.

— Извините, миссис Северн, — сказал он.

Выйдя в переднюю, он закрыл за собой дверь.

— В гостях хорошо, а дома лучше, — сказала Беатриса.

— Вы, может, хотите сообщить в Лондон? Но я его знаю пятнадцать лет, а здесь он живет уже больше двадцати. Это старый добряк, мой лучший друг…

Открылась дверь, и вернулся доктор Гассельбахер.

— Простите, — сказал он. — Я что-то неважно себя чувствую. Может быть, вы зайдете послушать музыку в другой раз.

Он тяжело опустился на стул, взял бокал и снова поставил его на место. На лбу его блестели капельки пота, но ведь и ночь была сегодня сырая.