И наконец что-то вдруг звякнуло, хрусталиком скатилось под ноги – и, уловив ее движение во сне, ее полуоборот, я заснул, устрашившись вновь приложиться к окуляру.

Очевидно, девушка боялась Дервиша не меньше моего.

На рассвете она выгуливала пса по пустынным улицам, иногда спускалась с ним на пляж. Точнее, пес, будучи неподвластен поводку, своевольно выгуливал ее. Превосходя раза в полтора по массе, он не воспринимал одергиваний. А вот она, случалось, падала от порывов его хода. Один раз я видел, как пес жестоко протащил ее по земле. И тогда я понял, откуда у нее ссадины на коленях и локтях. Девушка ни за что не хотела выпустить поводок. Метров десять протянула, подтягиваясь, припадая на колено. Взнуздав волкодава, она заплакала от напряжения и боли. В ее остервенелом желании овладеть псом я увидел необъяснимую страсть. В какое соревнование она с ним вступала?

Поводком служила парашютная стропа, с характерными штрипками под карабин и капроновым плетением. Благодаря чему я с романтической тупостью связал занятие воображаемого подлинного хозяина Дервиша с профессией летчика, с постоянными командировками в неизвестность и т.д.

Я не видел, чтобы волкодав реагировал на кошек или на других собак. Однако за ним наверняка водились грешки; сонм умерщвленных одним прикусом пуделей и такс порой бессмысленно стенал в моем воображении. Девушка предпочитала гулять с Дервишем на рассвете или поздно вечером, когда на улицах почти не было прохожих. Она так поступала совсем не потому, что стеснялась показывать кому-то свое обезображенное лицо. Ее походка и манеры были смелы и ничуть не смущались встречных.

Все же, глядя на ее сложную борьбу с пляшущим поводком, я видел, что еще неясно, кто сильнее. Парашютная стропа, соединявшая их, была все-таки больше пуповиной, чем страховкой. И при мысли об этом у меня темнело в глазах.

Пес вел ее, тычась по сторонам – совсем слепой не то от возбуждения, не то из презрения к расхожему миру, в котором нет ни овец, ни волков. Или есть их подражания, но границы между ними так размыты, что перед Дервишем, в понимании его чутья – это было скопище шакалов, делящих падаль с воронами.

Он обнаруживал интерес – и то поверхностный – только к местам нужды. Возбуждение его было общим: обложная городская местность не была его средой обитания, и он был погружен в тоскливую ярость дикого зверя, униженного неволей.

Однако, мелькало у меня в мыслях, – и она была отчасти зверем: униженным, смиренным клеймом трагедии, – так казалось мне, когда в воображении я лишал ее добродетели.

По утрам, пока пляж еще оставался пустым, она купалась. Привязывала Дервиша к лежаку и входила в воду. Через некоторое время пес начинал скулить, подвывать, лаять, тянуть поводок. Тогда она поворачивала обратно и плавала около берега, или лежала у самой кромки воды, принимая в себя легкость набегающих волн. Восходящее солнце обливало ее кожу. Выйдя из засады, я открыто шел далеко в сторону, к спасательной станции, раздевался и поспешно входил в воду – в ту же воду, в которой была сейчас она, и глубина несжимаемо смыкала меня с нею, без ее ведома, тайным слепком облегала ее тело, как мой взгляд незримо облегал, ласкал ее с веранды – так вода ласкала меня взаимностью.

Я дважды пытался пройти к дому девушки – и всякий раз плутал наглухо. В сплетении улиц и проулков, в сложном устройстве рельефа – дом Изольды, укрывшийся садами и заборами, казался недостижимым.

Изольда – так я назвал ее, не знаю почему – я никогда не знал ни персонажа, ни человека с таким звучащим именем, и я произнесу еще – вот этот ломкий, льдистый строй: изольда, и-и-золь-да-т – такая фигура Ледяного Дома, льдинка, Лажечников, высокий берег Москвы-реки, туберкулезный рай в писательской усадьбе: заезжие казахи и калмыки, ногайцы и туркмены, как будто тубо-палочка – из их краев, из степи, полупустыни, все кашляют, играя напольно в шашки шахматами, фигуры размером с лилипутов – и кашляют, плюясь под стол бильярдный, стук шаров, повыщербленных от падений на пол; октябрь, глубокий воздух – праздник легких, весь воздух над рекой, над луговиной, над полями реет к лесу – под паутиной бесконечных парусов, по сизой дымке, поднявшейся с горящих кучек листьев, вокруг которых школьники скребут граблями парк; снегурка, что еще? Изменчивости суть, вдруг взятая, не то живой, не то из образа, из времени, из равнодушного течения, – да, таинственная суть желания, Бог близко – как земля к парашютисту с нераскрытым парашютом.

Один раз она задержалась, на пляже стали появляться люди. Пришла молодая пара с маленькой девочкой, расположились поблизости. Изольда поспешила собраться, отвязала Дервиша. Волкодав вдруг рванулся – и с лаем кинулся на ребенка. Перепуганный отец подхватил девочку на руки, передал жене – и двинулся на волкодава.

– Ты чего? Да я тебе сейчас ноги повыдергиваю. Ты что творишь-то? – загремел здоровенный мужик с татуировкой десантных войск на плече. Было видно, как буря его гнева, сметя страх перед волкодавом, вдруг столкнулась с испугом, вызванным страшной маской…

Изольда еле оттянула готового к прыжку Дервиша.

– Извините, пожалуйста, извините, – повторяла она, изо всех сил дергая поводок. И расплакалась, и пес тяжело повернулся и пошел за ней.

Да, она остерегалась Дервиша и, видимо, если испытывала к нему какие-либо сантименты, то лишь как заложник. Дома они никогда не находились вместе. Дервиш обитал в кухне, она в комнатах.

Я видел их параллельно. Пес иногда подымался с места от порога, вставал передними лапами на подоконник и, угрюмо глядя в белое небо, отсеченное скальным силуэтом Ай-Петри, мотал башкой, отворачиваясь от мушиных посадок. Случалось, в это же время, пользуясь ненаблюдаемостью окон ни с одной из ближайших улочек, она ложилась на подоконник и, опершись на локоть, с рассеянной задумчивостью погружалась в пейзаж.

Возвращаясь в квартиру днем, девушка часто приносила с собой пучок коровьих хвостов, – ливер и субпродукты можно было добыть в гастрономе у автостанции. Красно-белые точки и тире мяса и хрящей свисали как фарш из мясорубки. Она просовывала сверток в приоткрытую дверь, Дервиш вытягивал куш, и, пока был занят, она имела возможность спрятать оставшиеся хвосты в холодильник и осмотреться в кухне по хозяйству.

Чего только в голове у меня не мелькало, тщетно пытаясь соткать хоть сколько-нибудь прочную ткань реальности, обосновывающую существование того, за чем я наблюдал все эти дни. В общей череде немыслимых догадок о мотивах ситуации я вспомнил одну историю, услышанную когда-то.

Некий полковник, потомственный военный, суровый мужик, после службы в Афганистане вернувшись к мирной жизни, завел алабая. Воспитание сильной собаки требовало жесткого и даже жестокого отношения. Благодаря упорной дрессировке овчарка беспрекословно слушалась хозяина. Однажды в гости к полковнику приезжает его отец – генерал, мужик не менее суровый. Сын и отец давно не виделись. Они сидят в кухне, разговаривают. Собака сидит здесь же, у плиты, и внимательно следит за людьми. Разговор серьезный, речь идет о семейных делах: полковник собирается оставить жену, родившую ему двух сыновей. В какой-то момент полковник перечит отцу – и генерал, возмутившись, прикрикивает на него и бьет кулаком по столу. Сын, устыдившись, потупляет взгляд и говорит: «Прости, отец». В следующее мгновение собака впивается в горло хозяина.