Читали и обсуждали не всегда, часто сидели в свободной, специально отведенной для парочек комнате, там был только продавленный диван, и рядом с ним почему-то расположился огромный мраморный амур из елисеевских гостиных. На диване, как на лавочке у ворот дома, рядышком то с одним, то с другим сидела Лиля, болтала, флиртовала, целовалась, опускала головку на плечо, романилась со всеми по очереди. Эта зеленоглазая барышня была самый настоящий волк в овечьей шкуре: убедившись в чьей-нибудь влюбленности, Лиля томно намекала, что никто не может сравниться с Мэтром, что сердце ее занято, а здесь, в гостях у прозаиков, она потому, что... потому что она очень любит ПРОЗУ... В комнате стояла буржуйка, и прозаики соревновались, кто с одного удара сломает кресло или стул, чтобы сразу забросить его в печку, а Лиля-любительница прозы равно присматривалась, кто лучше других пишет и кто ловчей других кидает, это ведь тоже мужская доблесть.

Для Лили все это было как карусель – глаза разбегались, хотелось и в карете прокатиться, и на лошадке... ее так переполняло желание любви, что она, как щенок, хотела играть со всеми, и все в ответ играли с ней. Все были в нее влюблены – тоненький мальчик в гимназической форме, худой красавец благородного вида, человек с брезгливым надменным лицом, такой же оборванный, как все, но чем-то похожий на иностранца, бывший штабс-капитан. Его рассказы были написаны не литературным языком, а каким разговаривали на рынках и в трамваях, и Лиля большую часть слов не понимала, но понимала, что ужасно смешно.

Лиля девственность на продавленном диване не потеряла, – в ней, как всегда, жили два человека: один мечтал, чтобы ВСЕ БЫЛО КАК В РОМАНЕ, а другой был очень строгого нрава, даже не мыслил НИЧЕГО ТАКОГО и готов был зубами охранять свое девичество. Но никаких посягательств на ее невинность не было – все ее романы были мимолетные, невесомые. Никто из прозаиков не был так похож на гения, как Мэтр, у каждого обнаруживался какой-то маленький недостаток, один создавал вокруг себя слишком уж много шума, у другого было больше индивидуальности, чем таланта, у третьего еще что-нибудь незначительное, но не позволяющее полюбить его... Пока что Мэтр, и только Мэтр, был мужчина ее жизни, а все остальные ей просто нравились.

И только изредка случались люди, которые ей не нравились, например Никольский. Георгий Никольский в Доме искусств бывал редко, держался особняком, ни в какие группы и объединения не вступал. Рассказ, прочитанный им на семинаре, считали выдающимся произведением, а его самого очень талантливым. У Никольского была ничуть не писательская внешность, – конечно, от писателей не требовалось, как от поэтов, ни вдохновения в лице, ни блуждающего взора, но он был слишком уж по-простому, по-общему красивый, слишком атлетичный, с хорошим интеллигентным лицом – инженер-путеец какой-то, а не писатель. И еще – разве писателю пристало быть обутым в уморительно смешные ботинки – черные, с ярко-фиолетовым лакированным верхом.

Не то чтобы Лиля совсем уж не попыталась его очаровать. Беспроигрышный прием очаровывания был ей известен – любому мужчине хочется поговорить о самом себе, а уж поэту-писателю особенно.

– Ваш рассказ вызвал много разговоров, все так вами восхищались... – Лилин голос звучал так искренно, так робко. Только бы он не спросил, о чем рассказ!..

– Может так быть, что мы где-то встречались? – не откликаясь на приманку, спросил Никольский.

О-о! А-а! Лиля мысленно засмеялась – вот же оно, начало флирта! Вполне тривиальное начало, даже довольно-таки пошлое начало, неужели он, начинающий, но, как говорили, талантливый писатель, не смог придумать чего-нибудь более оригинального?

– Я однажды встретил на Аничковом мосту девочку... Я и видел-то ее тогда одну минуту, не больше, она была замотана в платок, я не успел как следует ее разглядеть... У нее были такие глаза, ее хотелось защитить, и я иногда думаю, что с ней стало... Вы мне напомнили эту девочку, сам не понимаю чем.

На самом деле он начисто забыл о той девочке и только сейчас, глядя на Лилю, почему-то вспомнил – та встреча имела особенный вкус, цвет, запах, то была тишина, серая, прозрачная, из серой прозрачности в тишине появилось, повисло в воздухе прекрасное лицо.

– Вы совсем другая, веселая, взрослая... – с сожалением произнес Никольский. – Та девочка была особенная...

– Значит, она была красивая, а я нет, – скорчила кокетливую гримаску Лиля и тут же приняла холодный неприступный вид – на некоторых мужчин хорошо действуют холодность и равнодушие.

На Никольского не подействовали ни холодность, ни кокетливые гримаски, даже разговаривать о себе самом он с ней не пожелал. Лиля ему не понравилась, вернее, очень не понравилась – красивая девушка, но чересчур бойкая, развязная даже и по-глупому светская, к тому же она еле сдерживала улыбку при взгляде на его ботинки... лакированные ботинки ее насмешили, счастье, что хотя бы такие удалось достать!

Лиле он тоже не понравился. Во-первых, она злилась на эту очаровавшую его девчонку с Аничкового моста, – она, видите ли, особенная... есть же такие ловкачки, умеющие выбирать место встречи... Во-вторых, она вообще не любила людей, которым она не нравилась.

Но зачем ей думать об одном-единственном человеке, которому она не нравилась, – кстати, если она ему не нравится, значит, у него дурной вкус, – вокруг было столько поэтов-прозаиков, у которых она пользовалась таким успехом, как будто царила среди своих поклонников на балах.

– Знаете, что в вас особенно привлекает? – сказал ей один из прозаиков. – Здесь у каждого есть в прошлом что-то тяжелое, кто-то из родных погиб на фронте, кого-то расстреляли... А вы, вы как будто только что из кукольной комнаты, из детской, такая лучезарная, счастливая... вы не такая, как все, не знаете, что такое беда...

Иногда Лиля чувствовала, что она такая же, как все, а иногда чувствовала себя совсем отдельной, совсем чужой – вот они, а вот она. Все эти люди прежде не были знатными, не были богатыми, они ничего не потеряли в революцию, они не жили по чужим документам... И Лиля думала: что, если бы они знали? Почему-то она никогда не думала, что за чужие документы ей, дочери расстрелянного князя, кадета, положены тюрьма, расстрел, но временами на нее накатывало детское шаловливое любопытство: ЧТО БЫ СКАЗАЛИ ВСЕ, ЕСЛИ БЫ УЗНАЛИ?.. За этими мыслями всегда следовал приступ страха, такой, что сжимало под ложечкой, теснило в груди и хотелось закричать: «Я не чужая, не чужая, любите меня!»

В особняке жила бывшая горничная с мужем, бывшим лакеем, они, как будто при прежних хозяевах, продолжали убирать комнаты, натирали полы, чистили мебель. Однажды горничная зазвала ее к себе и дала кусок хлеба. Лиля разделила хлеб пополам, половину съела, половину спрятала для Аси.

– Вы заходите ко мне, барышня, я вам буду хлеб давать, – сказала бывшая горничная.

– Я не барышня, мой отец был врач, а мать учительница музыки, они умерли оба, – сказала Лиля, желая попробовать, как это звучит. Оказалось, не страшно, сказала, и небо не разверзлось. С тех пор Лиля горничную избегала – боялась. Непонятно, почему горничная именно ее выделила из всех, почему почуяла в ней барышню, что она сделала неправильно?!