Вторым отец Евлампий увидел торопящегося к нему эконома Алексея. Отец Евлампий остановился, чтобы степенно встретить его, как и положено по чину, но Алексей пролетел мимо него и схватил за шиворот Лао Цзы, косящего под католического художника, который уже было шагнул на паром.

– Ты чего это, Алексей, странного человека за не то хватаешь?

Но Алексей пренебрег окриком настоятеля, одной рукой оттащил за не то китаезу, а другой махнул седому паромщику отчаливать, что тот с готовностью и чрезвычайной быстротой и сделал. Очевидно, паромщик был синофобом. Так что, скорее всего, придется при монастыре Обрезания Господня для китайца Чайна-таун выстраивать. Потому что китайцы среди людей жить не могут. И им (ему) непременно нужен Чайна-таун. А паром – тю-тю. И без разрешения – фиг. Вплавь?.. Какой вплавь, когда вода холодная да и из всех полутора миллиардов китайцев плавать умеют только олимпийские чемпионы и Мао Цзэдун. Но сомнительно, чтобы померший Мао Цзэдун реинкарнировался на наш остров. Его цитатник плохо гармонирует со Святым Евангелием. Так что придется китайцу до неизвестно когда при монастыре Обрезания Господня обретаться. Потому что паром – тю-тю. И без разрешения – фиг. Чему, как приметил отец Евлампий, эконом Алексей был скрытно рад. Он дождался, пока паром отплывет подальше от берега, и выпустил китайца из по-экономски цепких рук. Тот посмотрел вслед уплывающему парому, дал Алексею ногой по жопе и побрел в глубь острова. Потом вернулся к причалу, поцеловал отца Евлампия, снова дал Алексею по жопе и уже окончательно свалил в сторону монастыря.

Отец Евлампий вопросительно посмотрел на послушника. Тот, потирая ушибленную китайцем жопу, задрал полу рясы, вытащил из кармана джинсов фирмы «Lee» камень-окатыш и протянул его отцу Евлампию. Настоятель взял камень и обалдел от восторга. На сером окатыше природный беловатый прожилок был превращен в очертания острова, а в центре прорезан контур храма Обрезания Господня. И был он совсем как живой. Не такой «совсем как живой», как говорят, глядя на родственника, лежащего в гробу, а совсем живой, как, к примеру, сам отец Евлампий, послушник Алексей, озерная вода, росший у причала гриб валуй и храм Обрезания Господня.

– Он?... – спросил отец Евлампий, кивнув в сторону удаляющегося фрака с китайцем, обутым в джинсы фабрики «Верея».

– Он, – невнятно ответил эконом.

А невнятно потому, что во время ответа целовал руку отцу Евлампию.

– Он, сука, – продолжил он также невнятно.

А невнятно потому, что на сей раз он целовал самого отца Евлампия. Трижды, крест-накрест, вдоль и поперек. Как это и принято у простых православных типа Никиты Михалкова и Патриарха Московского и всея Руси.

Да и не принято среди черного духовенства произносить внятно слово «сука». Пусть даже и по китайскому адресу. Кстати, в переводе с китайского слово «сука» означает «железный крюк у лодки». Это я запомнил с 1957 года, когда обозвал своего соратника по общаге Дома коммуны и сокурсника по геофаку Института цветных металлов и золота Ло Гуаньшо вышеупомянутой сукой. За то, что он между оконными стеклами доводил до съедобного по китайским меркам состояния три куска трески. Ну, обозвал я его не совсем за то, что доводил, а за то, что довел. И выяснил это в моем присутствии. И если кто-нибудь когда-нибудь скажет при мне, что русский с китайцем – братья навек, тот всю жизнь проведет с опустошенной мошонкой. И вот тут-то я и узнал, что «сука» – это железный крюк у лодки. Когда я, сдерживая рвоту, объяснял ему, что это не совсем так, он сквозь треску пробормотал: «Зерезная цепь у родки». Как позже объяснил мне другой китаец, Ван Зевей, в переводе с китайского это означает «русская зидовская морда».

Послушник Алексей вынул из кармана второй камень-окатыш, на котором был вырезан тот же самый остров с храмом. Тот, да не тот. Если первый напоминал дремлющего ветерана ВОВ, то второй был типичной третьей частью Пасхального канона Иоанна Златоуста.

– И много он таких нарезал? – спросил очарованный отец Евлампий.

– Много. На тысячу сто долларов.

– Каких долларов?! Откуда у нас на острове доллары?!

– Это не у нас, батюшка, – ответствовал Алексей, – а на Валааме. Я туда десяток камней отвез и через Ваську Митрохина, что лещом горячего копчения себе на хлеб зарабатывает, заплывшим на русскую святыню иностранным туристам за полторы штуки баксов и продал.

– Ты ж говорил, тысячу сто.

– Это чистыми. А еще сотку комиссионных Ваське и три сотки его «крыше», дьякону Никодиму. И вот что я думаю, батюшка. Мы сажаем этого китайца за резьбу – и на Валаам.

– Погоди, – остановил его отец Евлампий, – откуда этот китаец взялся на острове?

– Подождите, батюшка. Сначала в келью сходим. Позавтракам с чуть-чуть, а уж потом делами займемся. И я вам все обо всем расскажу, что в монастыре, и об китайце речь пойдет беспременно, потому что я этого китайца, а имя ему Степанакерт, по имени города, в котором он выродился неизвестно из кого и неизвестно от кого, который его в это кого занес, имею в виду для материального и духовного функционирования вверенного вам монастыря и храма... – И Алексей повел отца Евлампия в келью.

Отец Евлампий, в миру артист театра и кино Андрей Смуглов, по пути размышлял о том, что никогда ни в коем разе не след обучать русского человека русскому языку. Потому что он с ним родился и давать ему в руки словарь сочетаемости слов русского языка такое же безумие, как попытаться перенести эти самые руки на какие-то новые места. Человек начинает задумываться и расставлять слова, как ему кажется, интереснее. Стараясь при этом в одной фразе совместить шесть, а то и семь правил грамотного словосложения. Получается невообразимая мрака. И вселенская тоска. Беспросветнее которой только песни группы «Лесоповал».

Братия встречала отца Евлампия у входа в монастырь. По очереди подошли к ручке, испросили, получили благословение и отправились в трапезную в ожидании отчета настоятеля о путешествии из-под Петербурга в Москву. Помимо братии благословение получил темный безразумный человек, которому отец Евлампий привез сладкий напиток «Дюшес», добытый на брошенных на произвол судьбы в окрестностях города Приозерска стратегических на случай войны складах. Но войны не случилось, весь хранившийся продукт военное начальство сплавило в местный дом престарелых. И денежку наварили, и несколько мест в доме освободили. А сладкий напиток «Дюшес» никто брать не стал. Даже для престарелых. Потому что тогда связь между их кончиной и стратегическими складами была бы уж очень назойливой и отдавала телепередачей «Чрезвычайное происшествие». А это и на хер никому не нужно. Темному безразумному человеку «Дюшес» был в радость. Вот ему его и привозили, когда кто-нибудь из монастыря был по пути. (Подробнее об этом человеке вы можете прочитать в романе писателя Дмитрия Липскерова «Русское стаккато британской матери».)

Переодевшись в келье в форму, отец Евлампий отправился в трапезную, где его ожидали монахи, числом три штуки, трудницы, числом две штуки, по уходу за скотиной, числом четыре штуки – три молочные коровы и козел неизвестной надобности. (Этот козел достался отцу Евлампию вместе с ныне покойным великосхимником отцом Вархаилом, который этого козла... В общем, отец Евлампий не считал невероятным, что этот козел появился на острове семьсот лет назад вместе с основателем монастыря святым Агафангелом.) Был безразумный человек, пускающий дюшесные слюни, и несостоявшийся беглый даос. (А может, и не даос, а вовсе даже и конфуцианец. Все китайцы на одно лицо, кроме японцев.)