Московская ночь не тиха - возле домов паркуют машины, то здесь, то там воет сигнализация, а во дворе у Мезрякова к тому же собирались подростки. Ночи были душными, и в распахнутые настежь окна неслась музыка, к которой преобладали ударные, и заливистый смех. Голоса у подростков ломались и проникали в каждую щель.

- Моя немецкая натура негодует, - выходил из себя Лецке. - И главное, в доме никто не возмущается! Спуститься, разогнать?

- Моя еврейская осторожность подсказывает, что лучше вызвать полицию.

Но до этого не доходило. Оба знали, что скорее, чем она приедет, подростки угомонятся. И действительно, часам к двум они расходились, оставляя на детской площадке банки из-под пива. А до этого оставалось терпеть, лежа с открытыми глазами, спасаясь Бранденбургскими концертами, которые заводил Мезряков, прокручивая чёрную виниловую грампластинку. Или заниматься любовью. После бессонных ночей чувствовали себя разбитыми и утром шли в парк. Пришла пора делиться муравьиным семействам, и в воздухе роились крылатые самки, которые лезли в сумки, за шиворот, под бейсболки, бесцеремонно щекотали подмышки.

- Вот же устроила природа! - чертыхался Лецке.

- Не блюдёт наши интересы, - прихлопнув на щеке мошку, смеялся Мезряков. - Похоже, ей плевать на своего царя.

Маршрут был одним и тем же, по тропе мимо кустов, где месяц назад с пистолетом караулил Мезряков, на этом месте оба улыбались, потом, пересекая липовую аллею, выходили на Майский просек и у пруда кафе "Лебяжье" кормили лебедей. Лецке обнимал Мезрякова, склонив ему голову на грудь, как в первый раз у него в квартире.

- Я знал, что вы этим кончите, - усмехнулись раз у них за спиной. Тот самый толстяк в майке с изображением президента, с которым когда-то здесь сцепился Мезряков. Он похлопал Мезрякова по плечу.

- Проваливайте, - сбросил тот его руку. - Я вас не звал.

- Вам нужна помощь. Бог от вас отвернулся, а сатана не дремлет.

- Идите к чёрту! - вспылил Лецке.

Толстяк снова усмехнулся.

- А всё же лучше бы вам уехать, у нас таким не место.

- Каким?

- Содомитам.

- И чем же мы вам мешаем? Тем, что не покупаем обувь, которой вы торгуете?

- Обувь здесь ни при чём, это всего лишь хлеб насущный, - с достоинством ответил толстяк. - Речь идёт о духовном. Ваша любовь греховна.

- А у вас любви и вовсе нет. Кстати, ближнего осуждать большой грех. И за что? Что он не такой, как вы?

Толстяк посмотрел снисходительно. Он явно не собирался вступать в диспут.

- Не забывайте, вы живёте в православной стране.

- Разве? А я думал, Россия пока ещё светское государство.

- Ошибаетесь! Россия была, есть и будет православной. Нас большинство, и вы живёте в нашей стране.

Что возразить? Убийственный аргумент!

Но тут вмешался Лецке.

- Владислав, о чём с ним разговаривать! Уйдёмте!

Они сделали несколько шагов.

- Убирайтесь! - донеслось им вслед. - Вам отвели специальные клубы, там и вытворяйте свои мерзости.

- Как евреям гетто? - обернулся Мезряков.

Но Лецке уже тащил его за рукав.

Они вышли из парка, а Мезряков всё не мог успокоиться.

- Надо же, до чего дошло! Если завтра начнут выхватывать из уличной толпы и прямо у домов расстреливать, то остальные и тогда будут проходить мимо.

- Кто бы сомневался, Владислав!

- Как куры, когда одна, брызгая кровью, носится по двору с отрубленной головой, они будут жрать, жрать... И как прикажете с ними жить?

Остановившись, Мезряков повернулся. В его глазах стояли слезы.

- Не отчаивайтесь, - взял его под руку Лецке. - У вас же есть я.

А ночью Мезряков вернул ему его слова. Проснувшись, Лецке долго лежал с открытыми глазами, вспоминая произошедшее. Повернувшись к Мезрякву, он громко всхлипнул.

- Что же это делается, Владислав! Кругом чужаки.

- Не отчаивайтесь, Антон, у вас же есть я.

Точно слепой, Мезряков ощупал заплаканное лицо Лецке и, прижав друга к груди, поцеловал в макушку.

"Без цензуры у нас нельзя, без неё народ быстро оскотинится, - думал г-н М. - А охота на ведьм в России - национальное развлечение".

(Из романа Владислава Мезрякова)

Всюду запестрели полосатые чёрно-оранжевые ленты. Их цепляли к нагрудным карманам, рукавам, они, как гусеницы, свисали за стеклами автомобилей, развевались, привязанные к автомобильным антеннам. Забытые с царских времён, они воскресли по мановению волшебной палочки, которой дирижирует правительство. Эта палочка - СМИ. Через месяц показа по телевидению эта лента, напоминающая окраской колорадского жука, прочно укрепилась в сознании в качестве символа патриотизма, превратившись в знак гордости за страну, и каждый норовил продемонстрировать свое верноподданичество, свою радость от того, что принадлежит к сообществу, которым руководит бессменный президент. Эту ленту привязали к событиям, к которым она не имела никакого отношения, к победам, одержанным под другим флагом, к праздникам, отмечавшимся в память людей, не имевших о ней ни малейшего представления. Переписывать историю - значит посягать на права мёртвых. Но если кощунство регулярно, оно уже никого не возмущает.

- Океания всегда воевала с Австразией, - цитировал Мезряков. - Океания никогда не воевала с Австразией.

Лецке вздыхал.

- Да уж, и то, и другое вызывало бурные аплодисменты. Неужели у нас 1984-й?

- Достаточно выглянуть в окно.

Со стадиона, находившегося через дорогу, по утрам доносились барабанная дробь и спортивные марши. Десятки молодых людей, выстраиваясь в колонны, маршировали под развевавшимися флагами. Это называлось военно-патриотическим воспитанием. Это мешало спать. Однако Мезряков отдавал должное начинанию. Участникам не надо задумываться о происходящем, мучиться своей ничтожностью, не надо видеть мир в его ужасающей наготе. Кто выбивается из строя? Кто слышит иного барабанщика? Ну-ка, вместе чеканим шаг! Кто там шагает правой? Левой, левой!

Сосед Мезрякова наконец закончил ремонт. С лестничной площадки исчезли вещи, прекратила визжать дрель, и теперь его присутствие выдавал лишь долгий скрежет ключей, которыми он открывал замки в железной двери. Столкнувшись с ним у лифта, Мезряков поздоровался. Он прошёл мимо. От них все отвернулись. Даже сосед. Плевать! Руки ищут руки, губы - губы. Они целуются, как голуби, и, слившись воедино, не замечают, что стали белой вороной. Но разве они причинили кому-то зло? Чего им было стыдиться?

- Мы же не воспитанники английского колледжа, чтобы после ночи однополых утех строить из себя благопристойных мальчиков, - разглагольствовал в постели Мезряков. - Нам не надо притворяться невинными крошками, мы уже взрослые, чтобы любить открыто.