– Только после вас.

– Нет уж, прошу.

– Что вы, что вы, как можно.

И прежде чем эта парочка все-таки минула дверь, было еще немало вежливых протестов и поклонов. Судя по всему, близкое знакомство никак не сказалось на их манере общения. Артур был все так же галантен, а фройляйн Шрёдер – все так же кокетлива.

Большой, выходящей окнами на улицу спальни было не узнать. Артур передвинул кровать в ближайший к окну угол, а диван – ближе к печке. Пахнущие пылью горшки с папоротниками исчезли, как и бесчисленные вязаные крючком салфетки на туалетном столике и металлические собачки на книжном шкафу. Не было видно и трех ярких фотохромных картинок с купающимися нимфами; на их месте висели те самые три офорта, которые я привык видеть в гостиной у Артура. А умывальник отныне скрылся за изящной лаковой японской ширмой, которая когда-то стояла в коридоре квартиры на Курбье-штрассе.

– Те обломки, – Артур проследил за направлением моего взгляда, – которые мне, по счастью, удалось спасти после кораблекрушения.

– А теперь, герр Брэдшоу, – вставила фройляйн Шрёдер, – скажите мне, только, чур, как на духу. Герр Норрис утверждает, что нимфы, которые у меня здесь висели, были уродливые. А мне они всегда казались очень даже миленькими. Конечно, я понимаю, многие сейчас сочли бы их старомодными.

– Я бы не стал утверждать, что они уродливы, – дипломатично ответил я. – Но это ведь так славно, если время от времени человек меняет обстановку, разве не так?

– Перемены – лучшая приправа к жизни, – промурлыкал Артур, доставая из буфета рюмки. Внутри, как я успел заметить, выстроился в ряд почетный караул бутылок. – Чего вам предложить, Уильям, – кюммеля или бенедиктина? Фройляйн Шрёдер, насколько мне известно, предпочитает шерри-бренди.

Теперь, когда я мог как следует разглядеть их при ярком дневном свете, мне сразу бросился в глаза довольно резкий контраст. Мне показалось, что фройляйн Шрёдер сильно состарилась; ни дать ни взять настоящая старуха. От постоянных забот ее лицо стало сплошь морщины и мешки под глазами; кожа, несмотря на толстый слой румян и пудры, отдавала нездоровым желтоватым оттенком. Питалась она в последнее время явно не самым лучшим образом. Артур, в противоположность ей, определенно стал выглядеть моложе. Он пополнел лицом и был свеж, как розовый бутон; свежевыбритый, наманикюренный и спрыснутый духами. На нем был шикарный, с иголочки, коричневый костюм и крупный перстень с бирюзой, которого я у него раньше не видел. Парик тоже был новый и с явной претензией на роскошь: сплошь блестящие волнистые локоны, которые на височках вились с пышностью едва ли не тропической. И вообще во всем его облике был какой-то особенный, почти богемный шарм. Его можно было бы принять за популярного актера или за богатого скрипача.

– Давно вернулись? – поинтересовался я.

– Дайте подумать… да наверное, уже месяца два… боже, как летит время! Право слово, не сердитесь на меня за то, что я такой дрянной корреспондент. Я был страшно занят, а у фройляйн Шрёдер не нашлось вашего точного лондонского адреса.

– Боюсь, что мы оба с вами не большие любители писать письма.

– Не потому, что мне этого не хотелось, дорогой мой мальчик. Вы уж поверьте. Не проходило дня, чтоб я о вас не вспомнил. И в самом деле – такая радость, что вы теперь снова с нами. Как будто камень с души упал – теперь я смогу спать спокойно.

Последняя фраза прозвучала довольно-таки зловеще. Он что, опять на мели? Оставалось только надеяться, что фройляйн Шрёдер никоим образом по его вине не пострадает. Она сидела на диване с рюмочкой в руке, сияла и впитывала каждое слово; ножки у нее были такие короткие, что черные бархатные туфельки зависли в дюйме от ковра.

– Вы только взгляните, герр Брэдшоу, – она выгнула в мою сторону запястье, – что герр Норрис подарил мне на день рождения. Я так растрогалась, что, хотите верьте, хотите нет, просто расплакалась, и все.

Речь шла об изящном золотом браслете стоимостью по меньшей мере марок в пятьдесят. Я был не на шутку тронут:

– Как мило с вашей стороны, Артур!

Он покраснел. Он сконфузился:

– Маленький знак внимания, не более того. Я просто передать вам не могу, каким утешением стала для меня фройляйн Шрёдер. Я бы с удовольствием нанял ее на работу: в качестве постоянного секретаря.

– Ой, герр Норрис, что вы такое говорите!

– Уверяю вас, фройляйн Шрёдер, я совершенно серьезно.

– Теперь видите, герр Брэдшоу, как он издевается над бедной старой женщиной?

Она была уже слегка пьяна. Когда Артур налил ей еще рюмочку шерри, она плеснула себе на платье. А как только суматоха, вызванная этим маленьким досадным происшествием, улеглась, он сказал, что ему пора:

– Как ни жаль, но я вынужден вас покинуть. Даже в такой знаменательный день… долг превыше всего. Да, надеюсь нынче вечером увидеться с вами, Уильям. Может быть, поужинаем где-нибудь вместе? Как вам, неплохая мысль, а?

– Просто замечательная.

– Ну, тогда я говорю вам au revoir до восьми часов вечера.

Я отправился распаковывать чемоданы, и следом за мной ко мне в комнату пришла фройляйн Шрёдер и не допускающим возражений тоном заявила, что станет мне помогать. Она была все еще пьяненькая и постоянно совала вещи не туда, куда следовало: рубашки – в ящик письменного стола, книжки с носками – в сервант. И безостановочно пела Артуру осанну:

– Его как будто сам Господь ко мне послал. Я даже перестала в срок платить аренду, чего со мной не случалось со времен инфляции. Жена консьержа несколько раз ко мне поднималась специально, чтобы об этом поговорить. «Фройляйн Шрёдер, – она мне говорит, – мы хорошо вас знаем и вовсе не хотим с вами ссориться. Но нам всем надо как-то жить». Право слово, несколько раз по вечерам я до такого доходила, что почти уже решилась пойти на кухню и сунуть голову в духовку. И тут появляется герр Норрис. Я думала, он просто пришел меня проведать, как раньше. А он возьми и спроси: «Сколько вы берете за ту спальню, что окнами на улицу?» Я так и обмерла. «Пятьдесят», – говорю. Про больше-то я даже и заикнуться боялась, такие настали времена. И тряслась вся, как осиновый лист, лишь бы только он не решил, что это слишком дорого. И что, вы думаете, он мне на это ответил? «Фройляйн Шрёдер, – говорит, – мне бы и в голову не пришло заплатить вам меньше шестидесяти. Это был бы чистой воды грабеж». Клянусь вам, герр Брэдшоу, я готова была руки ему целовать.

В глазах у фройляйн Шрёдер стояли слезы. Я начал бояться, что с минуты на минуту она совсем расклеится.

– И он исправно вам платит?

– Как часы, герр Брэдшоу. Прямо как вы сами, ни больше ни меньше. Я таких щепетильных людей вообще не встречала. Да, вы знаете, он даже не позволяет мне расплачиваться с молочником в конце месяца. Только каждую неделю. «Не выношу мысли, что я кому-то должен хотя бы пфенниг» – так он говорит… Побольше бы таких людей, вот была бы жизнь.