Оба письма к Гэльту были отправлены в ноябре — самом начале декабря 1826 года. В переписке с мистером Алланом в тот же период ни о каких больших долгах (тем более карточных) поэт не упоминал. Но развязка неминуемо приближалась: наступал конец года, пришла пора сводить дебет с кредитом, торговцы и ростовщики принялись предъявлять векселя к оплате. И полетели по всему Югу письма из Шарлоттсвилля — к родителям и родственникам школяров с требованиями оплатить заимствования любимых чад.

В свою очередь, «письма счастья» — те, что касались мистера Аллана и незадачливого пасынка, — достигли и Ричмонда.

«Прижимистого шотландца, должно быть, чуть не хватил удар, когда взгляду его предстали многочисленные вехи счетов и векселей, отметившие путь утех, пройденный его воспитанником», — пишет Герви Аллен. И, учитывая характер торговца, скорее всего, он прав. Не далек от истины, видимо, и следующий пассаж биографа: «Немедля велев заложить экипаж, он во весь опор помчался в Шарлоттсвилл. Двухдневный переезд по тряским дорогам, проложенным в гористой части Виргинии, вряд ли помог умерить его гнев».

Бурное объяснение пасынка с торговцем состоялось немедленно по приезде последнего. Где произошла их встреча: в комнате номер 13, которую занимал поэт, или он был вызван для объяснения в номер гостиницы, который снимал мистер Аллан, — неизвестно, да и не столь важно. Но то, что дискуссия была шумной и эмоциональной, не подлежит сомнению. Не приходится сомневаться и в том, что обе стороны многое припомнили друг другу: торговец упрекал в лености (что не соответствовало действительности: мы помним, почему По взял два курса вместо трех, да и учился он хорошо), в мотовстве, отсутствии скромности и т. д.; Эдгар опекуна — в скупости, нелюбви, бессердечии и т. п. Но эта дискуссия не могла повлиять на результат: юноше было объявлено, что его пребывание в стенах университета закончено.

Что касается долгов. Из общей суммы в 2500 долларов торговец признал только 250 (главным образом за книги и услуги) и тогда же оплатил их. Остальные счета (в том числе от портных и ростовщиков) им оплачены не были — он отказался их признать и, следовательно, не собирался платить. О «долгах чести» он вообще ничего не хотел знать[54].

Исполнив свою «миссию», задерживаться в «виргинских Афинах» мистер Аллан не стал и вскоре отбыл. Его пасынок остался — чтобы собраться и попрощаться с товарищами.

Предпоследним днем пребывания нашего героя в университете стало 20 декабря. Известно, что в середине дня По вместе с товарищами навещал профессоров (такова была традиция — семестр заканчивался, студенты разъезжались по домам на рождественские каникулы), а затем в сопровождении одного из приятелей (Г. Аллен утверждает, что это был Уильям Уэртенбейкер, что вызывает сомнения[55]) вернулся к себе, в комнату № 13. Здесь он, по словам спутника, устроил дебош: принялся крушить мебель, жечь бумаги, книги и другие вещи.

На следующий день рано утром Эдгар По занял место в дилижансе (судя по всему, дорогу оплатил опекун), отправлявшемся в Ричмонд, и отбыл восвояси.

Итак, каковы же итоги пребывания будущего поэта в стенах Виргинского университета?

В учебе Эдгар По преуспел и все экзаменационные испытания прошел успешно. Много читал, без особого энтузиазма занимался классической филологией и очень успешно — современными языками. Особенно хорошо ему давался французский. Среди товарищей память оставил в основном не самого лучшего свойства: задолжал многим, а долгов не вернул (письма с требованиями вернуть их мистер Аллан продолжал получать даже годы спустя).

Но главное — именно в университете Эдгар По начал сочинять. Трудно сказать, насколько серьезно он сам относился к сочинительству. Герви Аллен приводит такой эпизод:

«Однажды По прочел друзьям какой-то очень длинный рассказ, и те, желая над ним подшутить, стали обсуждать достоинства произведения в весьма ироническом духе, заметив, между прочим, что имя героя — Гаффи — встречается в тексте слишком часто. Гордость его не могла снести столь откровенной насмешки, и в приступе гнева он, прежде чем ему успели помешать, швырнул рукопись в пылающий камин; так был утрачен рассказ незаурядных достоинств и, в отличие от других его сочинений, очень забавный, напрочь лишенный обычного сумрачного колорита и печальных рассуждений, сливающихся в сплошной непроницаемый мрак».

К поэзии, видимо, Эдгар По относился серьезнее и не особенно афишировал свои поэтические тексты. В комнате номер 13 он начал сочинять «Тамерлана». Вероятно, что и какая-то часть стихотворений, впоследствии опубликованных в первой книге поэта («„Тамерлан“ и другие стихотворения», 1829), была сочинена за тем самым столом, что накануне отъезда он разломал и сжег в камине.

Как бы там ни было, 21 декабря 1826 года была перевернута и эта страница жизни, связанная с учебой в университете.

Судя по всему, в дни отъезда было начато стихотворение «Счастливый день! Счастливый час!» (законченное, скорее всего, уже в Ричмонде), полное горького разочарования и в то же время надежды, что он еще вернется в «виргинские Афины». Оно, как может судить читатель, пронизано глубокой печалью:

Догадывался Эдгар По или нет, что больше уже не вернется в «виргинские Афины»? Скорее всего, надеялся, что возвращение состоится.

Но он не вернулся.

С отъездом из Шарлоттсвилла закончилось и то, что можно назвать регулярным и целостным образованием поэта. Он еще будет учиться — в Вест-Пойнте, в военной академии, но едва ли то короткое время, что он там провел, можно считать продолжением образования.

Домой Эдгар По, как и большинство студентов, разъехавшихся на каникулы, поспел к Рождеству. Но едва ли этот праздник принес ему много радости. Конечно, было приятно вернуться в «отчий дом» и можно только представить те эмоции, что владели миссис Аллан. Но положение молодого человека было неопределенным — он не имел представления о собственных дальнейших перспективах. При расставании в Шарлоттсвилле мистер Аллан заявил ему, что обратно он не вернется. В глубине души пасынок, возможно, надеялся, что опекун переменит решение и возвращение состоится. Но заводить разговор на эту тему немедленно не решался, вероятно, рассудив, что «время лечит». Скорее всего, эту идею подала ему миссис Аллан. Вот она-то, безусловно, была счастлива видеть своего Эдди и — вполне может быть — надеялась убедить мужа простить его. Сама она, выслушав сбивчивый рассказ и объяснения, разумеется, простила его. Да и как могло материнское сердце не простить того, кого глубоко и искренне любит? Но и она не предпринимала никаких решительных шагов — зная характер своего супруга и понимая, что «худой мир лучше доброй ссоры». К тому же сил, чтобы активно способствовать примирению самых близких ей людей, у нее не осталось: она была очень слаба и уже тогда большую часть дня проводила в постели[57].