Молодым я играл Ромео на сцене вахтанговского театра. Пришел на спектакль Борис Леонидович Пастернак, автор перевода. Я имел честь быть знакомым с ним. Он сидел рядом с Вознесенским в партере, в первых рядах. И когда я фехтовал с Тибальдом, получилось, что шпага обломилась, и кончик ее вонзился как раз между Вознесенским и Пастернаком. Борис Леонидович пришел за кулисы и говорит: «Вы меня чуть не убили!» – и показывает обломок.

Все это переврали на какие-то «штыки». Мы удивительные люди, все время со сладострастием выискиваем какие-то пакости друг про друга. Нельзя же так.

Володя, несмотря на свой характер, прекрасно понимал, что «каждый сверчок знай свой шесток». У него всей этой советской сволочной галиматьи в голове не было. Он был поэт. Я потому и дал ему играть Гамлета. Да, он был хороший артист, но замечателен был не этим, а тем, что создал свой мир, свою совершенно удивительную поэзию. А артисты только одно твердили: «Почему ему можно, а нам нельзя?» Я отвечал: «А потому что он Высоцкий».

Самым зловещим было не когда я орал. А когда негромко говорил: «Владимир Семенович, будьте добры, покиньте сцену. Вы не слышите, что я вам говорю? Уйдите, пожалуйста, со сцены». И он уходил. И никакими штыками не кидался.

Бывали, конечно, всякие случаи. Один раз я сказал грубость.

Начинал он стихами Бориса Леонидовича Пастернака.

Он вышел на репетиции и заявил громогласно: «Гул затих! Я вышел на подмостки!» Возникло какое-то недоумение. И я сорвался.

– Вышел?

– Да, а что?

– Ну и уходи отсюда.

Он сперва не понял.

– Почему? Что?

– Потому что так нельзя! Что ты за фрукт? Ну и что, что ты вышел!..

Потом был тупик в работе, он даже исчез на некоторое время. Потом вернулся, стал очень хорошо работать.

К тому же еще случилось несчастье: на репетиции обвалилась декорация. Хотя делал ее конструкцию лучший вертолетный завод. Всех спас гроб Офелии, который удержал всё это. К счастью, никого не задело. Но рок какой-то тяготел. Я сидел в зале, репетировал, когда все случилось. После такой травмы для всех спектакль отложили до осени и тогда только выпустили.

Роль свою Владимир совершенствовал до самой смерти. И играл даже перед смертью. Он сыграл последний раз 18 июля и должен был играть 27-го, когда мы отменили спектакль, и никто не вернул билеты. Ни один человек.

А над ролью этой он думал постоянно, часто мы с ним об этом говорили, потому что роль такая же уникальная, как он сам. Он постепенно играл все лучше и лучше. Были случаи, когда он играл ее совершенно необыкновенно. Один раз, с моей точки зрения, он играл ее гениально – в Марселе. Он пропал. Волею судеб я его ночью нашел в четыре утра в каком-то портовом кабаке. Кагэбэшники, которые нас сопровождали, были довольны, ухмылялись: наконец-то вы прокололись… Видимо, Володя это понимал, потому что, увидев меня, даже протрезвел. Я говорю: «Садись в машину». Отвез его в гостиницу, вызвал врача. Что-то ему укололи, он заснул. Утром я стал звонить Марине. Довольно резко с ней говорил. Она сказала, что занята, я говорю: «Нет, мадам, вам придется бросить дела и приехать к мужу». Она приехала.

Врачи сказали, что не отвечают за его жизнь. Он был в таком состоянии, что мог умереть на сцене. Тем не менее он сказал: «Я буду играть». За сценой дежурил врач, чтобы сделать укол, если ему станет плохо. А мы на всякий случай срепетировали такой этюд, пока врач будет с ним что-то делать. Выходит король: «Где Гамлет? Немедленно доставить!» А Розенкранц и Гильденстерн выбегали: «Сейчас найдем и вам его представим». Быстренько сочинили в размер. Но в этот раз он играл необыкновенно. С артистами так бывает. Когда нет сил и артист играет «по делу», он делает именно то, что необходимо. Особенно это важно в трагедии. И Высоцкий словно достиг совершенства. Зал это понял, догадался, что происходит что-то необыкновенное…

Я с самого начала говорил ему о религиозной стороне этой странной пьесы. Но все мои желания пробиться к нему прошли мимо. Только под конец жизни он стал задумываться, особенно над тем, что самоубийство – страшный грех.

Он Свидригайлова играл прекрасно. Это была его последняя роль в театре. Я считаю, что это лучшая роль его. А дальше он уже только фигурировал, одухотворял, помогал, как в спектакле о нем.

В последние годы несколько артистов сделали в театре программу «В поисках жанра». Высоцкий говорил вступительное слово и вел ее. Это была такая полуимпровизационная вещь. Давид Боровский сделал оформление, я – программу, всё наметил. Хотя это их творчество было. Я только помогал им.

Мы все как-то старались Володю легализовать, потому что он работал, а власти делали вид, что его нет.

Врачи мне говорили: «Вы на него сердитесь, а может, это наследственное и он иначе не может». Его родители отказались помочь поместить Володю в больницу. И хотя я не родственник, все-таки сгреб его и отвез принудительно. И считаю, что правильно сделал. Потому что он после этого два года работал, сочинил прекрасные стихи, песни, хотел кино снять.

Последние два-три года он мрачнел и пил очень много. Он все искал выход, иногда говорил какие-то очень наивные вещи. Вдруг неожиданно приехал вечером и начал говорить мне, что в театре становится неуютно, что реже тянет туда. Такой был долгий грустный разговор у нас.

– Володя, милый, ну неужели ты думаешь, что я не вижу? Это какие-то внутренние глубокие процессы разочарования, бесконечных сложностей, люди устают, стареют.

Но я чувствовал, что он уже совсем как-то уходит, он играл все роли свои, но уже целиком ушел в поэзию, хотя театр все равно оставался для него очень важным, нужным. А когда его в очередной раз обманули с картиной, я помню, мы с ним остановились и минут двадцать говорили.

– Да, Володя, брось ты, все равно они тебе не дадут это сделать.

Он говорит:

– Они обещали.

– Ну, обманут они тебя. Чего ты ждешь? Полгода уже прошло, а ты все маешься. Брось. Давай сделаем, что ты хочешь. Ну, скажи, что ты хочешь сыграть? Ну давай, Бориса Годунова сыграй.

И он хотел это сыграть, говорит:

– Ну, давайте подумаем. Я вот немножко приду в себя, вот кровь у меня. Здоровья нет совсем. Сил нет, – он переливание крови делал все время.

Перед его смертью я заболел. Вдруг в пять утра стук в дверь. Катерина испугалась, что за мной пришли. Но это был Давид Боровский. Он сел на табуретку и сказал: «Ну, вот и кончилось ваше двадцатилетнее сражение за Володю». Я говорю: «Умер?» – «Два часа назад».

Я оделся, и мы поехали. На Малой Грузинской уже было полно народу, но нас узнали, пустили. Потом я позвонил художнику Юре Васильеву, ныне покойному, и он снял посмертную маску. Марина хотела, чтобы сняли маску.

Я вернулся домой часа через три. Жена сказала, что меня разыскивают от Гришина[8]. И тут же звонок. Изюмов[9]: «Виктор Васильевич поручил вам сказать, как все должно быть…» – что какой-то мелкий чиновник быстро проведет с 10 до 12 гражданскую панихиду в театре – и на кладбище.