– Ну, Бешлей, чего? – Бред стоял совсем рядом, и меня тут же окутало запахом табака.

– Вот, – сказала я, отклоняясь как можно дальше.

– Что вот? А последняя где задача? Еще время нужно?

– Нет, вот.

– Пирамида. Правильно. А где длины ребер, углы?

Я, словно в трансе, написала на листочке несколько цифр. Я знала про эту пирамиду все.

– Гм. Верно. А решение?

– Я… в уме ее решила.

Бред уставился на меня. Я не боялась, что он спросит с меня объяснений, потому что все они были откуда-то у меня в голове. Я чувствовала, что со мною произошло нечто важное и вот-вот станет ясно, для чего я нужна и кем стоит мне быть. Чувство это было таким сильным, что мне очень хотелось его разделить. Я смотрела на Бреда, в его недоверчивые прищуренные глаза, и больше всего на свете хотела, чтобы он как-нибудь понял вдруг, что случилось. Но Бред внезапно метнулся по ряду, отбирая чужие билеты, пока не раздалось его победное «Ага!». Оказалось, что у моего одноклассника через парту была точно такая же задача. И он, в отличие от меня, ее решил.

– Списала, – сказал Бред. – Тройка.

Я хотела возмутиться, объяснить ему, как все было, но у меня вдруг не стало сил. Молча взяв рюкзак, я вышла из школы и побрела домой пешком, на другой конец города. У меня было чувство чудовищного обмана. В случившемся чуде мне мерещилась страшная подлость.

«Ведь можно же было просто ее решить. Можно же было просто решить и получить пятерку, – думала я. – Можно было попросить еще время и написать. Как же я все это ненавижу. Ненавижу их всех. Всю эту школу. Эту математику, эту физику, этого Бреда. И Марию Юрьевну по алгебре ненавижу тоже. Все они ставят мне тройки. Я им всем отомщу, я придумаю что-то такое, что-то такое… что им всем не понравится».

И решение вдруг явилось мне – четкое, ясное, как давеча явилась мне злополучная пирамида. Уже дома, с грохотом распахнув дверь на кухню, я сказала оторопевшей матери:

– Буду гуманитарием.

Я хотела бы никогда не ходить этой дорогой: от моего дома – вниз по улице, затем мимо старого магазина «Торгсин», директором которого был когда-то папа Насти с девятого этажа, потом по растрескавшейся тропинке – мимо веранд детского садика, похожих на небольшие ангары, к зданию из желтого кирпича, где раньше было какое-то кафе с красными пластиковыми столами, а теперь парикмахерская – двадцать лет назад первого сентября мать купила мне в этом кафе четыре кокосовые конфеты с кремовой начинкой.

За зданием из желтого кирпича находится моя первая школа. Она открывается сразу вся, стóит только повернуть за желтый угол, и производит сильное впечатление своей мрачной монументальностью. Площадка перед ней выложена серыми плитами, ко входу ведет крутая, длинная лестница. В годы моей учебы на входе сидела полноватая женщина в огромных очках, которую все называли Совой. Сейчас здание, и без того кажущееся неприступным, окружает высокая решетка ограды. Вечером на нее вешают замок.

Я хотела бы никогда не ходить этой дорогой, но хожу до сих пор – каждый раз, как приезжаю в родной город. Обычно я отправляюсь на прогулку вечером, уже в темноте, и долго прохаживаюсь вдоль решетки ограды, вглядываясь в темные окна. Я ни дня не была здесь счастлива, но куда еще идти в этом городе, я не знаю – он все время меняется, появляются новые микрорайоны и торговые центры. Человеку нужны якоря, но от моей жизни здесь осталось не так уж много.

Я с удовольствием ходила бы в старинный парк, сохранившийся от дворянского имения, которое было здесь до революции, но его выложили плиткой и так облагородили, что он ничем больше не напоминает парк моего детства. И я с удовольствием ходила бы к зданию моей второй школы – маленького лицея в старой части города. Но лицея там больше нет.

Дело в том, что лицей наш был создан еще в советское время – время конвейеров. Предполагалось, что он будет лишь первой ступенью в большую науку: выпускники должны были поступать в местный университет, а оттуда расходиться по местным лабораториям. Такова была логика советского наукограда, которая, как и многие идеи тоталитарного государства, была ущербной и не работала: ценный людской ресурс, вопреки всему, обладал собственными желаниями и беспечно утекал в Москву, благо столица находилась всего в ста километрах от города. Уже в мое время – время Новой России – школа превратилась в элитное учреждение с собственной программой, вступительными экзаменами и особенными порядками. Сейчас бы ее, наверное, назвали либеральной (конечно, имея в виду что-то преступное). «Вы – сливки этого города», – говорили нам на первых собраниях, и дети из очень разных семей, разных школ, разных микрорайонов, похожие только тем, что хотели учить физику и математику, чувствовали себя особенными. Даже я чувствовала себя особенной, хотя не желала учить ни того, ни другого.

Но, несмотря на блестящие показатели, победы на всероссийских олимпиадах и высочайший процент поступления в лучшие университеты страны, школа столкнулась с бедой, пережить которую не смогла.

Так и не получив от лицея отдачи, университет в конце концов решил забрать у него помещение – якобы для создания медицинского факультета или какой-то лаборатории. Говорят, лаборатория эта не создана до сих пор, а здание, которое пришлось оставить, пустует. Я как-то зашла туда один раз – спустя год после выпуска: в нашем классе подняли линолеум, по периметру комнаты были разложены огромные трубы, стена, на которой висела синяя стеклянная доска, пустовала, а маленькая комната, где наш классный руководитель – Игорь Валериевич – хранил множество странных устройств на все случаи жизни (я про себя называла ее «выручай-комнатой»), была завалена строительным мусором.

Больше я туда не возвращалась.

История со зданием тяжело отдается во мне до сих пор еще и потому, что отстоять его пыталась моя мать. Конфликт с университетом пришелся аккурат на мой последний год в лицее. Я тогда внезапно решила поступать в Москву на журналистику, чем переполошила всю школу, из стен которой до этого никогда не выходили гуманитарии. Мать поначалу пыталась мне запретить и давила, но я вдруг проявила чудовищной силы упрямство и заявила, что, если мне будут препятствовать, я лягу на свой диван и не встану с него никогда – не пойду ни в какую школу и ни к какому репетитору, и делайте что хотите, хоть несите меня на этом диване через весь город.

– Господи! – ахнула мать. – Совсем как тетя Зоя, покойница! Она бабушке Ане тоже так сказала: «Лягу на твой диван и умру на нем».

– А что с ней стало? – заинтересовалась я.

– Ну, конечно, она на нем умерла! Через двадцать лет, правда.

Покойную тетю Зою я не видела ни разу в жизни, но с тех пор думаю о ней с благодарностью – испугавшись мистических связей, мать тут же мне все позволила. А чтобы в школе меня не сильно ругали или того хуже – не выгнали за просевшую успеваемость, ввязалась в борьбу за здание. Была создана инициативная группа родителей, нашли юристов. Быстро выяснилось, что здание у института можно отсудить. Однако на этом все и закончилось: преподаватели, включая директора, которые одновременно работали и в институте, и в приписанной к нему школе, испугались потерять место. С институтом была достигнута какая-то договоренность – школу обещали оставить в покое, лишь бы дело не дошло до суда.