– А когда это случилось? Давно?

– Больше года назад, во время десанта...

– Десанта? – повторила она за ним, будто пробовала это слово на вкус.

– Нас тогда сбросили в тренировочный лагерь палестинцев... в Ливане. Как странно, я совсем все забыл, а сейчас вижу вдруг так ясно, будто это было вчера. Мы бежим по лабиринту... улицы узкие, кривые...

Его зрачки опять начали расширяться:

– ...тупики, переулки... и всюду мусор... горы мусора... а на мусоре – кровь...

Предчувствуя, что он сейчас может снова войти в транс, Инге поспешно перебила его первым попавшимся на язык вопросом:

– Так тебя сбросили с самолета? С парашютом?

– Ну ясно, с парашютом, неужто без?

– Значит, ты – действительно парашютист?

К счастью, Ури не успел еще окончательно углубиться в узкие и кривые улицы своего кровавого кошмара. Он замолчал и уставился на Инге, пытаясь уловить смысл ее вопроса. Через бесконечно долгий миг ее слова дошли до его сознания, и зрачки его сузились:

– Что значит «действительно»? Или ты уже раньше знала, что я – парашютист?

– Было бы преувеличением сказать, что я знала. Просто Клаус всюду болтает, что своими глазами видел, как ты кружил над лесом на порванном парашюте.

– Откуда он мог это взять? Или он тоже занимается черной магией?

Инге сняла с полки флакон с прозрачной бесцветной жидкостью, отвинтила крышку, понюхала, опять завинтила и решительно поставила флакон обратно на полку. Хватит, больше никакой черной магии, никаких колдовских настоек, она его вылечит и так! Ей хотелось смеяться и плакать одновременно, потому что ничего страшного не произошло, она напрасно всполошилась – это было совсем не такое убийство. Ее склонность к аналогиям завела ее слишком далеко, тем более что Карла никогда не мучила совесть. Она села рядом с Ури и прикоснулась к его щеке:

– Тебя долго лечили?

– Бесконечно! Чуть до смерти не залечили.

– Психологи?

– И психологи, и неврологи, и сексологи, и кто только не лечил! Но, в конце концов все отчаялись и махнули на меня рукой. И на год списали из армии. А из жизни я сам себя списал.

– Почему? Из чувства вины?

– Перед кем?

– Перед твоими друзьями – за то, что они погибли, а ты остался жив.

– В этом что-то есть. Откуда ты знаешь?

– ...и перед той беременной женщиной тоже. Хотя тебе казалось, что про нее ты совершенно забыл.

– Но я забыл!

– Нет, не забыл, а заблокировал от себя память об этом. И осколки запертой памяти надрывали тебе душу...

– Ты что, тоже играешь в эти дурацкие психологические игры?

– Сейчас уже нет, но было время, когда играла. И с большим увлечением.

– Какая же тогда из тебя ведьма?

– Наверно, не такая уж плохая, если я сумела собрать тебя по кусочкам после того, как ты выпрыгнул на лету из окна самолета?

Глаза Ури округлились удивленно, но он не успел спросить, из какого такого самолета он выпрыгнул, – под окном, совсем рядом, раздался знакомый колокольный звон.

Я вернулся на лестничную площадку и опять взялся за поиски. Не знаю, сколько времени я ползал на коленях, снова и снова заглядывая под лестницу и во все углы в надежде, что ботинки вдруг возьмут и окажутся там, но все было напрасно. У меня даже мелькнуло подозрение, что мамка все-таки заметила меня и нарочно украла ботинки, чтобы меня наказать. Я сел на пол, обхватил голову руками и стал решать, что мне делать дальше. И тут прямо у меня над ухом что-то хрустнуло и забулькало, – этот звук я бы ни с чем не мог спутать: так смеялся Отто. Я вскочил – так оно и было, он сидел в своем кресле у меня за спиной и трясся от хохота. Через ручку его кресла на связанных шнурках болтались мои ботинки.

Я бросился к ним, но Отто ловко дал задний ход и вырулил в свою комнату. Он, если хочет, может очень здорово ездить в своем кресле, он просто любит прикидываться совсем инвалидом и требовать, чтобы его возили. Я побежал за ним, но не слишком быстро, потому что после целого дня с фрау Штрайх он, небось, мечтал с кем-нибудь поиграть. Я, конечно, мог бы его догнать и выхватить ботинки, но он бы тогда сильно огорчился и стал бы скандалить и звонить в рельс. А мне только недоставало, чтобы сюда примчалась фрау Инге выяснять, что случилось, и застигла меня в одних носках. Я притворился, что гонюсь за Отто, но споткнулся и упал. Тогда он остановился подальше от меня и стал что-то отстукивать лапой на столе. Вообще-то, простые вещи я у него понимаю, но сейчас в голове у меня все смешалось, и я никак не мог сообразить, чего он от меня хочет. Я стоял, как пень, и смотрел на него, а он стучал и стучал – все время одно и то же, короткое и непонятное. Но постепенно в голове у меня начало проясняться, и я вдруг понял, что он отстукивает: «Вези меня! Вези меня!».

Куда везти, спрашивать было не надо: он всегда хотел, чтобы его везли к фрау Инге. Я показал на свои ноги в носках и сказал:

– Я повезу, только сперва отдай мои ботинки. На улице дождь, а я в носках.

Он сразу сообразил, что раз я говорю про дождь, значит, я собираюсь везти его через двор, а не по подземному коридору. Ну и, конечно, страшно рассвирепел. Он начал озираться вокруг, искать, что бы такое сбросить на пол, но ничего подходящего не нашел. А я тем временем подобрался к его креслу и схватил свои ботинки. Теперь я мог сказать ему всю правду:

– Я больше никуда не буду возить тебя, Отто. Фрау Инге меня уволила.

Он сначала не понял и уставился на меня так, будто я говорю по-китайски.

Тогда я повторил, сам ужасно огорчаясь от того, что говорю:

– Отто, я больше сюда не приду, – фрау Инге меня уволила.

И тогда он, наконец, понял. Он ведь совсем не дурак – Отто. Он просто не умеет говорить, а так он умнее многих. Отто стал задыхаться, будто хотел что-то сказать, но слова застревали у него в горле. Он так сильно покраснел, что я даже немножко струсил, – я уже пару раз видел, как ему становится плохо. Но он быстро отошел и снова стал отстукивать: «Вези меня! Вези меня!». Теперь ему уже было все равно, как я его повезу, через двор или по подземному коридору, лишь бы повез.

Я быстро надел ботинки, но шнурки завязывать не стал, потому что у Отто никогда не было большого терпения, а тут он совсем голову потерял и опять начал задыхаться. Я взялся за спинку кресла и тут же понял, почему он так требовал, чтобы я его вез: батарейки почти сели, так что без меня бы он никуда не доехал. Интересно, куда он тут мотался, – ведь фрау Штрайх всегда проверяет батарейки перед уходом? Но я не стал ничего у него спрашивать, а выкатил кресло во двор, – дождя уже не было, но и солнца тоже: оно закатилось за высокую башню, потому что начинало темнеть. Я и не заметил, как провозился в замке столько времени. Я на секунду подумал, что мамка уже там вся обыскалась и не может понять, куда я делся, но вспомнил, как она заорала, чтобы я за ней не ехал, и решил, что так ей и надо. Я подвез Отто к высокому крыльцу, которое ведет в кухню, и остановился, потому что дальше ехать было некуда. Когда замок перестраивали после смерти фрау Лило, мамы фрау Инге, Отто тогда как раз заболел и разучился говорить, и фрау Инге построила ему отдельные комнаты в старой части замка – удобные въезды для кресла сделали там и в конце подземного коридора. А со двора к фрау Инге не сделали. Мамка говорит, будто фрау Инге нарочно устроила так, чтобы Отто не мог врываться к ней в спальню, когда ему вздумается, а то она не сможет водить к себе мужиков без помехи. Мамка думает, что все такие, как она, а я для нее – не помеха.