Хоть здесь такой профессией занимаются только вонючие папистки из трущоб, но я все равно не выдержал и чуток покувыркался с ней. Кинув ей шиллинг, я направился к себе в поместье, и тут произошло непоправимое.

У моего дома дежурили трое солдат в красных мундирах и с ними офицер.

— Майкл Мак-Фол? — строго, с металлом в голосе спросил меня офицер.

— Для вас господин Мак-Фол, — самодовольно ответил я, еще не подозревая о том, что произойдет дальше.

— Майкл Мак-Фол, — отчеканил офицер, — вы обвиняетесь в государственной измене и поддержке мятежа.

У меня от неожиданности даже дыхание сперло.

— В мятеже и измене?! — воскликнул я. — Да вы знаете, кто я такой?! Я протестант и верноподданный!

— Где вы были вчера ночью? — строго спросил офицер.

— В Лимерике, в «Молли Малоун», — ответил я.

— А где вы были после посещения этого заведения? — последовал следующий вопрос.

— Там же и заночевал, — ответил я, так толком ничего еще не понимая.

— Кто-нибудь может это подтвердить? — продолжил офицер свой допрос.

Я замялся. Не стоило жене знать о моих утренних кувырканиях. У нее рука тяжелая…

— Так что, вы не можете ничего придумать? — спросил офицер и махнул рукой своим солдатам. — Берите его!

— Да нет, не надо! — испуганно воскликнул я. — Дело в том, что я был там с дамой!

— Что за дама? — заинтересованно спросил офицер.

— Не знаю, как ее зовут… — замялся я.

— Будете врать своей жене! — рявкнул офицер.

Меня охватило возмущение подобным бесцеремонным допросом, и я выкрикнул:

— А какое вы имеете право со мной так разговаривать? Вы знаете — кто я такой?

— Знаем, — кивнул офицер. — Вчера ночью из всех ваших складов был вскрыт именно тот, в котором хранилось американское оружие и боеприпасы. Где это оружие? Где оно, я вас спрашиваю? — и офицер дал знак одному из солдат, который со всей силы врезал мне под дых.

Когда я немного отдышался, то жалобно спросил:

— А где охранники? Они вам могут все рассказать.

— Нет охранников, нет ни единого, — сказал как отрезал офицер. — Так что, сами все расскажете, или мы должны вам помочь?

Меня били долго, так и не поверив ни единому моему слову, хотя я пытался найти какие-нибудь оправдания. Потом связали и бросили на телегу, после чего отвезли с другими такими же избитыми на вокзал, где нас загнали в вагон для скота. Целый день нам не давали ни есть, ни пить, было холодно, пахло мочой и испражениями — всем приходилось стоять впритирку друг к другу, и не было возможности облегчиться, кроме как прямо в штаны. Потом двери вагона открылись, и мы оказались на какой-то железнодорожной платформе, откуда под конвоем нас отвели в Килмейнхемскую тюрьму. Тех, кто по дороге падал — а таких было немало, — рывком поднимали и заталкивали обратно в толпу задержанных, а кто опять падал — расстреливали на месте.

Так и не дав ни поесть, ни помыться, нас загнали в камеры. В той, где я оказался, были четыре кровати, с которых, впрочем, убрали матрасы. Нас там оказалось не менее двадцати: вперемежку мужчины, женщины и даже дети — младшему было, наверное, лет девять-десять. Конечно, все, кроме меня, были папистами и мятежниками. Я же думал, что завтра расскажу все судье о том, что в отношении меня произошла чудовищная ошибка, и что меня после этого отселят от этих нелюдей в нормальную камеру, а потом и совсем отпустят.

Но теперь нас всех вместе гнали во внутренний двор, к помосту, над которым с балки свисали восемь петель, в каждой из которых висело по человеческому телу. Отделив восемь человек из нашей толпы, сержант Клич показал на мертвые тела и заорал:

— Снять! И погрузить вон туда, — он рукой указал на телегу, запряженную двумя унылыми клячами, на которой уже лежало несколько трупов. Рядом с ними стояли такие же телеги, но пустые.

Я встал на табурет и начал вынимать тело из петли, и вдруг увидел, что это не кто иной, как Джон О’Брайан, на которого я намедни накатал донос. Труп упал вниз, и я потащил его к телеге, с трудом взвалив его на груду тел.

— А теперь встать под виселицу! — рявкнул сержант.

— Сэр, а когда мы увидим судью? — с робкой надеждой спросил я.

— Таким мразям, как ты, судья не понадобится! — снова рявкнул сержант. — А ну-ка, встал быстро!

Мне на шею накинули петлю, после чего священник произнес:

— Да смилостивится Господь над вашими черными душами!

Под моими ногами открылся люк, и последняя мысль, которая пронеслась в моей голове, была: «За что?!»

25 (13) марта 1878 года, вечер.

Константинополь. Дворец Долмабахче

Сгустившаяся за плотными шторами ночная тьма отступала перед беспощадно ярким светом электрических ламп, освещавших комнату для переговоров, будто операционную. То, что здесь обсуждается, не должно стать достоянием чужих ушей. Вопрос, который должны были обсудить три министра иностранных дел, был самым большим секретом в этом мире.

Если Югороссия, устами своего правителя, уже вынесла приговор Британской империи, творившей в Ирландии то, что иначе как геноцидом нельзя было назвать, то двум остальным участникам Континентального Альянса еще предстояло это сделать. Именно ради этого кайзер Вильгельм I и император Александр III прислали сюда своих канцлеров, на сто процентов будучи уверенными в том, что и князь Бисмарк, и граф Игнатьев до последнего вздоха будут отстаивать интересы своих государств. А интересы эти были весьма разнообразны и затрагивали при этом не только Британию, но и всю Европу. А если смотреть шире, то и весь мир.

Растущей как на дрожжах германской промышленности остро были необходимы новые источники сырья и рынки сбыта, а также контроль над торговыми путями. Кроме того, Бисмарк отчаянно желал завершить процесс объединения германской нации под скипетром Гогенцоллернов. А для этого требовалось демонтировать еще одно государство, лежащее в центре Европы — Австро-Венгерскую империю. «Кошмар коалиций», преследовавший германского канцлера с окончания франко-прусской войны, исчез после создания Континентального Альянса, и теперь Бисмарк считал, что пришло время пожинать плоды этого союза. А Британия — да гори она огнем, пусть югороссы и их имперские союзники делают с ней все, что хотят, лишь бы это не вредило коренным интересам Германии. А если надо помочь — Германия поможет, но уже за отдельную плату, вроде базы для германского флота на Оркнейских островах. В последнее время Бисмарк, ранее бывший принципиальным противником колониальной политики и создания необходимого для нее современного флота, резко изменил свое мнение, так как понял, что расширяться надо, а путь на восток для Германии теперь закрыт наглухо.

Канцлер Российской империи граф Игнатьев считался главным русским панславистом и был твердо уверен, что в интересах Российской империи объединить под властью династии Романовых всех европейских славян, и что это объединение пойдет им только на пользу. Примерно того же мнения придерживался и император Александр III, считавший что России совсем не повредят ни Краков, ни Прага с Братиславой, тем более что на территории Чехии располагался, говоря современным нам языком, мощнейший промышленный кластер, который был бы кстати для во многом еще аграрной российской экономики. России было не до экспорта промышленных товаров — насытить бы собственным производством не такой большой внутренний рынок и сократить господствующий везде и всюду импорт, в том числе и из Германии.