– Вы не знаете, кто сдает комнату?

И – сорок рублей Миронеров начали работать: комната нашлась буквально через два дня! Причем какая! Огромная светлая комната на четвертом этаже в громадном, с толстыми стенами, каменном доме, что на углу Васильевской и Горького. И – с окном на улицу Горького! И – всего за пятнадцать рублей в месяц! Правда, в ней не было никакой мебели, кроме маленького испорченного холодильничка «Газоаппарат». А в соседней, через длинный коридор, комнате обитала хозяйка квартиры – тяжелая, усатая, гренадерского роста женщина шестидесяти пяти лет, бывший инспектор гороно и бывшая жена какого то специалиста по авиадвигателям, от которого на стенах квартиры остались лишь его фотографии с Чкаловым, Микояном и еще с кем-то в летном шлеме. Всю остальную мебель из «моей» комнаты хозяйка не то продала, не то вывезла на дачу.

Но я не унывал. Я сложил свою одежду и нижнее белье в холодильник «Газоаппарат». А на соседнем Тишинском рынке за три рубля купил у каких-то алкашей стул и немыслимо продавленный диван с пружинами, выпирающими из него, как крокодильи зубы. Лежать на этом диване можно было, только изгибаясь меж этих пружин в форме скрипичного ключа. Но какое это имело значение?! У меня были своя комната, свой диван и свой стул, на который я поставил пишмашинку! И у меня оставалось 22 рубля – месяц жизни, по восемьдесят копеек на день! А самое главное – у меня была идея для сценария о любви! Да еще какой любви! Сумасшедшей, чистой, романтической – история замужества моей сестры Беллы.

Поскольку во второй части этой книги вы можете прочесть эту историю сами – она так и называется: «Любовь с первого взгляда», – я не стану ее рассказывать, а скажу только, что все (ну, или почти все), что там написано, – документальная правда. И вообще с годами я вдруг запоздало начинаю понимать, что отнюдь не обязательно гоняться за какими-то уникальными, головоломными сюжетами и экзотическим антуражем. Самое интересное, сильное, яркое можно найти буквально в двух метрах от себя, а то и еще ближе…

Но в то время я как бы не знал таких элементарных вещей, и короткая фраза Миронера «писать нужно о любви» была для меня, как божественное откровение. Я пришел в кино из газеты и, весь пропитанный газетным багажом, упрямо держался за юбку госпожи Журналистики: я писал свои сценарии, как большой и разыгрываемый актерами очерк, стараясь показать жизнь так, как это делают журналисты, то есть снаружи, видимую, надводную часть людских поступков. И вдруг Феликс одной фразой освободил меня от этой зависимости, снял шоры, отрезал пуповину, и я ринулся в сюжет о любви так свободно, как начинает дышать астматик, выйдя из самолета где-нибудь в Аризоне или в Салехарде.

Между тем вся Москва валялась в солнечном обмороке, как волжские раки, брошенные в крутой кипяток. Горели леса вокруг города. Плавился от жары асфальт мостовых. Каменные дома на улице Горького накалялись за день, как мартеновские печи, – к ним нельзя было даже притронуться, а не то что жить в них. Ветра не было, и июльское пекло было пропитано тяжелым настоем бензиновых паров, гари и городской пыли. Москвичи передвигались по городу, как сомнамбулы, больницы были полны задыхающимися астматиками, гипертониками, сердечниками. Днем моя хозяйка лежала в своей комнате, плотно завесив окна, включив вентилятор и держа на голове мокрое полотенце. А по вечерам, когда жара чуть спадала, к ней приходила маленькая пятидесятилетняя и худенькая, как одуванчик, экс-балерина Большого театра, и всю ночь, часов до пяти утра, они занимались любовью с таким темпераментом, стонами и криками, каких я никогда не слышал ни до, ни после этого. По утрам в ванной я натыкался на их скомканные и слипшиеся простыни…

Но мне было плевать даже на это! Я отгораживался от их шумной любви коридором и своей комнатой – я перенес свою пишмашинку на кухню. Здесь – по ночам – был мой кабинет, потому что днем я спал. Да, я нашел способ спастись от одуряющей дневной жары – я просто сменил своему организму биологические часы и заставил себя спать в самое жаркое время – с десяти утра до семи вечера. В семь вечера я варил пачку пельменей (28 копеек), на первое съедал юшку от них с куском хлеба или с городской булкой (8 копеек), на второе – пельмени, а потом заваривал себе на ночь кофейник с кофе (эдак копеек на двадцать) и, положив возле машинки пачку «ТУ-134» (еще 20 копеек), отправлялся в работу, как в морское плавание. Примерно в одиннадцать Москва затихала, накрытая ночной душной теменью, гасли огни в соседних окнах, и моя пишмашинка стучала все быстрее, как рыбацкий баркас двухтактным моторчиком. Во влажной ночной мгле я уплывал на этом баркасе по московским крышам назад, в свою юность, в Баку, к его пронзительно светлым и шумным, как восточный рынок, улицам. Там четырнадцатилетний соседский пацан без памяти влюбился в мою семнадцатилетнюю сестру – студентку музучилища и стал ее тенью и не давал ей возможности даже шагу ступить без его надзора…

Иногда – словно с далекого берега крики чаек – долетали до меня из-за стены обмирающие стоны моих старушек лесбиянок, но я упрямо плыл дальше, игнорируя их, спеша в свой собственный, почти гриновский сюжет. Бутылка кефира, кусок хлеба, чашка кофе и сигареты держали меня до утра.

Сценарий «Любовь с первого взгляда» был придуман за трое суток и написан за четырнадцать ночей (13 рублей 60 копеек).

Еще две ночи ушло на то, чтобы перепечатать его начисто, под копирку, в четырех экземплярах.

На двадцатый день Миронер дал мне адрес «Ленфильма» и короткую сопроводительную записку для Фрижетты Гургеновны Гукасян, я положил ее в конверт вместе со сценарием, пошел на Центральный телеграф и отправил свою «Любовь…» в Питер, это стоило еще рубль.

У меня оставалось десять дней права проживания в «моей» комнате и 4 рубля – на всю последующую жизнь.

И в это время хозяйка, не выдержав жары и темперамента своей любовницы-балеринки, уехала за город, на дачу. Я остался один в пустой квартире.

Делать мне было нечего, судьба моя укатила в Питер в грубом желтом конверте стоимостью 12 копеек.

Вечером, около семи, когда я привык садиться за работу, я, за неимением работы, выполз из жаркой духовки своего дома на улицу, как улитка из раскаленной на огне раковины. Впрочем, идти мне тоже было некуда, и я бездумно зашагал вниз по Горького, на Центральный телеграф – последние семь лет это был мой единственный постоянный почтовый адрес: «Москва, К-9, до востребования». Здесь, в окошке с табличкой «С – Я», я получал всю свою корреспонденцию.

Она стояла у метро «Маяковская» – маленького росточка, ну – метр пятьдесят, с глазами печальной фиалки. Вокруг бурлила толпа меломанов, истекали последние минуты перед началом какого-то концерта в соседнем Зале имени Чайковского – не то Гилельса, не то Рихтера, не помню, но что-то совершенно незаурядное. Впрочем, меня это абсолютно не касалось, у меня не было денег на концерты. Но десятки людей в отчаянии взывали к спешащим мимо них счастливчикам:

– У вас нет лишнего билетика? У вас нет лишнего?!.

А она стояла, никого и ни о чем не спрашивая, потому что и так было ясно – лишних билетов на такие концерты не бывает! И такая печаль, такое горе были в ее голубых глазках, что я подошел к цветочному киоску, купил за рубль букетик фиалок и вернулся к ней: