Таким образом, если привиделась собака (там, где на самом деле только кусту дороги), то вынимается из запасников памяти как бы некая общая схема собаки (ее неоформленный образ) с заготовленными пустыми ячейками (голова, хвост, правая передняя нога, левая задняя и так далее). И к пустой ячейке с надписью «хвост» прикрепляется готовая схема хвоста – одна из типовых имеющихся (прут, баранка, полено). А к ячейке с надписью «голова» – схема головы с заготовленными местами для глаз и ушей. И далее всё по плану.

Но обращен внимательный взгляд – и оказывается, что не собака видна, а куст у дороги. Померещилось, значит, а кое-кто, на другой лад убежденный, решит, что – оборотень.

Если понаблюдать за тем, как выглядят – тайком от нас – те предметы, на которые мы не смотрим впрямую (сочетая, если удастся, внимательность ума с рассеянностью взгляда) то увидим толпу смутных, неустойчивых образов – почти галлюцинаций.

Фреймовая теория не единственная в своем роде, но чем она примечательна? Во-первых, она описывает не только процесс зрительного восприятия, но и вообще процессы интеллектуальной деятельности человека (собственно и создавалась она как общая модель мыслительного процесса, основа для последующего создания систем искусственного интеллекта). Так, в изначальной фреймовой структуре могут быть представлены все элементы сна – не только зрительные, но и относящиеся к сюжету, действию, чувственному настрою (те, которые в нашем примере составляют эмоциональное наполнение кошмара).

Во-вторых, в одном фрейме, представляющем образ рассматриваемого предмета, признаки этого предмета даются в комплекте: воспринимаемые зрительно вместе с другими, хотя бы и недоступными непосредственно взгляду.

И действительно, мы видим не только цвет и форму. Видим предмет в целом. Не будет ошибкой сказать, что мы видим (именно видим) шероховатость древесной коры, скользкость рыбьей чешуи, черную тяжесть чугунной гири.

И наконец, во фрейме-образе признаки, существующие у реального предмета, могут соседствовать с признаками, не имеющими соответствия в реальности (случайно выбранными из памяти), и это до известных пределов может считаться нормальным.

Чрезмерным проявлением этой особенности (устройство механизма особенно наглядно проявляется в его неисправностях) являются случаи синестезии (когда звуки видимы, а краски слышны: «А – черный, белый – О, И – красный, У – зеленый»).

В качестве еще одного примера (в неисправности проявляется устройство механизма) можно привести аномалию зрительного восприятия, когда человек определяет видимый им предмет только по одной его половине (правой или левой).

Если человеку, имеющему этот дефект зрения, показать такую картинку, на которой, скажем, изображено химерическое существо, у которого хвост от рыбы, а голова и передние лапы – от зайца, то этот человек увидит только рыбу, определяя ее по хвосту, который расположен в левой части рисунка. При этом видимый образ рыбьей головы берется из запасников памяти, больше неоткуда.

Вернемся к основной теме нашего разговора. Мы согласились (временно) с тем, что сновидений не существует. С возможной наглядностью представили это. Добросовестно постояли на этой точке зрения. Кажется, на ней можно стоять. «Нет сновидений, есть только воспоминания» – всё так.

Но постояли немного, и хватит. Все же я сплю, вижу сны, и за этим «вижу» – не пестрые картинки и разговоры, а своя подлинность ощущений, почти что телесная, которая не поколеблется от сколь угодно искусно – искусственно – сформулированных логических выводов. Однако нам уже не чужда и альтернативная точка зрения, поэтому признаем и заутренним процессом воспоминания свою долю творческой активности, долю участия в формировании образов сновидений.

Привлекая фреймовую теорию, мы можем сказать, что предварительная фреймовая структура – каркас с пустыми ячейками – может строиться во время сна (возможно, за доли секунды – пока падающее полотенце касается шеи), а заполняться конкретным содержанием уже по пробуждении, развертываясь во времени, после чего никакого парадокса, связанного с вроде бы слишком короткой длительностью сна, не возникает. И такой порядок, кстати, никак не затрагивает содержательной стороны сновидения, не является препятствием для тех, которые истолковывают его по Фрейду или по любимому соннику.

Обратимся опять к нашим непосредственным ощущениям. Если заснуть, по примеру греческого мудреца, потом проснуться и, не перейдя еще в окончательно бодрственное состояние, начать вспоминать сны, легко обнаружится некая особенность этого процесса воспоминания по сравнению с тем, как мы, бодрствуя, вспоминаем действительно происшедшие события. А именно: вспоминая действительное, мы, как правило, имеем представление об общем характере вспоминаемого – что-то помним там, что-то нет, но в общих чертах представляем чего ожидать… Когда же вспоминаются сны, мы можем наблюдать, как целые их содержательные фрагменты, о которых – до того – не имели ни малейшего представления, неожиданно вплывают в память. И вспоминаемый сон предстает гораздо более обширным, чем казалось вначале, когда первый пробудившийся взгляд охватывал одну-две пройденные комнаты, а там, в нашем метафорически построенном доме, оказывается целая их анфилада или даже лабиринт. И наши чувства, кажется, совсем не протестуют, если сказать вдруг, что лабиринт этот, может быть, только сейчас – только при первом послесонном воспоминании – проходится впервые.

Но признавая за памятью право на самостоятельность, творческую активность, способность строить узоры из внутреннего материала, подумаем, все ли так очевидно происходит, когда не сон вспоминаем, а действительно происшедшее? Ведь оно, вспоминаемое, хотя и причислено вроде к реальности, однако подобно сну может быть защищено невозможностью сравнить образ с оригиналом.

Один маленький мальчик был в гостях на свадьбе. Он видел, как жених и невеста надевают друг другу обручальные кольца. Он узнал, что люди, если они муж и жена, обязательно носят кольца на безымянном пальце правой руки. У мамы мальчика было тонкое кольцо с узором, а у отца – широкое, гладкое.

Родителей, впрочем, не было рядом, а когда мальчик их увидел (и не сразу когда увидел, атолько через несколько дней, когда обратил внимание), оказалось, что они не носят колец, и никогда не носили. Но в течение какого-то времени (эти самые несколько дней) он ясно представлял себе их руки с кольцами, можно сказать – помнил их, и даже не помнил, а практически видел.

Значит, и память о действительном склонна восстанавливать события прошлого из подручного материала и нуждается в корректирующей обратной связи. Ведь так же, как и с вспоминанием сна, необратимо отделен момент, когда происходили события, от момента, когда мы их вспоминаем.

А если обратной связи нет? А если корректирующая связь не корректирует, а уводит в сторону?

Один психоаналитик долго лечил одну даму. Углубляясь, как это принято в психоанализе, в ее прошлое до самого раннего детства. С целью превратить ее чрезмерные страдания в обычные житейские – так, примерно сказать, говорил Зигмунд Фрейд, основатель учения.