– Знаете, кузина, – пробормотал вконец ошарашенный Рудольф, – я должен вас поцеловать.

– Вы уже пытались это сделать, – сухо оборвала его Амалия. – Учтите, что расплавленный воск очень горячий, так что лучше не злите меня. Идем!

– Куда?

– Искать «Леду».

– Вы в св-воем уме? – воскликнул Рудольф. От изумления он даже начал заикаться.

– Тогда сидите тут один в темноте и продолжайте мечтать осиротеть, я не буду вам мешать, – съязвила Амалия и повернулась, собираясь уйти.

Представив себе, как по нему во мраке начнут прыгать развязные мыши, германский агент похолодел.

– Ну, нет, – с жаром возразил он, кидаясь следом за огоньком, – ни за что!

Однако Амалия внезапно остановилась и посветила немного вбок. Взорам агентов предстали четыре простеньких чемодана, накрытые сеткой.

– Мой коричневый, – быстро сказала Амалия. Коричневый чемодан был больше остальных.

– Мой черный, – буркнул Рудольф нехотя.

– Тот, что с железной ручкой, тоже мой.

– Я беру серый.

Родовитый граф фон Лихтенштейн и его прелестная кузина (тоже, между прочим, из дворян), как самые обычные воришки, вцепились в сетку и обоюдными усилиями содрали ее. Корабль застонал и заохал. Рудольф позеленел.

– Не время страдать морской болезнью, друг мой, – деловито произнесла Амалия, завладевая тяжеленным коричневым чемоданом и тем, что с железной ручкой.

Свеча, криво прилепленная на полу, освещала лица кузенов, колдующих над застежками. Наконец крышки откинулись, и на лице Рудольфа проявилось разочарование.

– Четыре сорочки и серый фрак, – объявил он. – А у вас?

– Дюжина платков.

– Если бы мне кто-нибудь когда-нибудь сказал, – ворчал Рудольф, роясь в стопках одежды, – что я буду копошиться в чужих вещах…

– Кузен!

Побледнев, Амалия извлекла из чемодана продолговатый предмет, напоминающий футляр для трубы. Рудольф тяжело задышал и стал лихорадочно перекидывать вещи в своем чемодане. Вскоре второй футляр оказался у него в руках.

– Держу пари, это багаж музыкантов, – проворчал он, чтобы успокоить себя.

– В первом классе из музыкантов едут только сеньора Кристобаль и ее аккомпаниатор Шенье, – напомнила ему Амалия. – Но Шенье – пианист, а сеньора и вовсе певица.

Она открыла футляр, заглянула туда и побледнела еще больше. Рудольф, следуя ее примеру, глянул в свой – и побагровел.

– Какие-то холсты, – пробормотал он. Голос плохо ему повиновался. – Но ведь «Леда» была на дереве…

Он вывалил добычу на чемодан. Амалия, не мешкая более, извлекла на свет божий свою находку.

– Кажется, у меня Рафаэль, – произнес Рудольф через несколько мгновений.

– А у меня – Боттичелли. Рудольф! Эта картина принадлежала Висконти, я знаю ее!

– Какой-то портрет, возможно, голландской школы… А у вас что?

– Тициан, но очень маленький… Рудольф, я гений!

– Так. Это…

– Дайте-ка посмотреть… Себастьян, как же его…

– Ну да. Себастьян Секунд, прозванный двуликим Янусом… Помню. Живописец пятнадцатого века. У него еще была манера рисовать половину лица нормальной, а другую – обезображенной. То это была голая кость черепа, то животное, то вообще какое-то немыслимое уродство…

– А мне нравится. Человек ведь двойственен по своей природе… У меня Грез.

– Тут что-то венецианской школы, судя по колориту… Художника не знаю.

– Боже! Арчимбольдо! Лицо, сотканное из цветов. Тоже фантастический художник, как и Секунд.

– У меня… Этого живописца я не знаю. Не бог весть что. Начало века, судя по всему… Натюрморт.

– У меня больше ничего.

– У меня тоже…

Огонек свечи трепетал, волны ревели за бортом, и мыши, притаившиеся во мраке, испуганно пищали. Амалия, убедившись, что в коричневом чемодане больше ничего нет, взялась за баул с железной ручкой. Рудольф сражался с серым чемоданом.

– Вот будет забавно, – пропыхтел он, – если мы и в самом деле ее найдем… А, черт, опять панталоны, чтоб им провалиться! И корсет!

– Два мужских костюма.

– Позвольте, тут какие-то деревяшки…

– У вас?

– Угу… Нет, это не «Леда», она должна быть крупнее.

– Вы знаете, каких она размеров?

– Наш эксперт все измерил… Примерно девяносто сантиметров на семьдесят.

– Погодите, тут какая-то коробка… А, тоже картины!

– Так… Посмотрим… Портрет какого-то из Висконти. Полено.

– Кузен!

– Рожа, как полено, рисовало полено и нарисовано на полене…

– Рудольф, прошу вас… У меня… погодите… черт, плохо видно… Герцогиня Валерия Висконти. 1526 год.

– У меня Мадонна. Говорят, некоторые живописцы придавали мадоннам черты своих любовниц. Глядя на эту картину, верится с трудом…

– Да уж… У меня и вовсе что-то непонятное. Какая-то одалиска из гарема. Из тех времен, когда Восток был в моде… Жуткая мазня.

– Дайте-ка взглянуть… Ну и окорока!

– Рудольф, имейте совесть!

– Не хочу. У этого Висконти начисто отсутствовал вкус. Так, у меня… Не понял…

Наступила тишина.

– Это сюда, а это… Ну и хитрец!

– Что там у вас?

Рудольф глубоко вздохнул.

– Можете убить меня, кузина, но у меня «Леда» Леонардо. Все три части.

Свеча догорала на полу. Амалия, услышав слова своего напарника, медленно повернула голову.

– Правда, «Леда»?

Рудольф развел руками.

– Вы же сами оставили мне серый чемодан. Я не виноват, что она там оказалась.

– Так… – пробормотала Амалия. – Надо зажечь новую свечу… Я сейчас.

Она завозилась, шумно дыша. Щеки ее пылали, прядь волос выбилась и повисла вдоль щеки. Рудольф с беспокойством наблюдал за ней.

Амалия вытащила свечу, зажгла ее от старой, а старую загасила и огарок убрала в ридикюль.

– Покажите…

Рудольф уступил ей место.

Кассиано дель Поццо не солгал. «Леда» действительно была написана на трех досках. Висконти или кто-то из его сообщников окончательно разделил их, после чего их без труда удалось уместить в чемодане. Рудольф сложил три части вместе, прямо на полу, так что картина предстала в своей целостности. На ней была изображена необыкновенно красивая женщина со сложной прической из множества кос. Справа возле ее ног, касаясь их крыльями, стоял белый лебедь, выписанный с удивительной точностью. Слева были изображены два разбитых яйца, из которых вылезали четверо пухленьких младенцев. Позади виднелись горы, окружавшие озеро, и легчайшие облака в вышине. Хотя картина значительно потемнела, как и говорил Амалии Волынский, и часть краски вдоль стыков осыпалась, видно было каждое перышко в воздетых крыльях птицы, каждый волосок на головах детей. Характерная полуулыбка на устах женщины, ее полуопущенные ресницы, тончайшая прорисовка пейзажа – все указывало на то, что на полу трюма судна, следующего из Европы в Америку, действительно лежала работа великого Леонардо.