Итак, все стороны согласны в том, что русские дворяне служат России, а немецкие – императорскому дому. Различно лишь отношение к этому факту: самодержавие и немцев такой модус вивенди не только устраивает, но и видится единственно возможной формой взаимоотношений, русских – возмущает и оскорбляет. Они мыслят империю как русское национальное государство и потому требуют от немцев лояльности не только к монарху, но и к русской нации в целом, которую русское дворянство, собственно, и представляет. Вместо этого нелояльные русской нации немцы не только не дискриминированы, а, напротив, занимают первые места рядом с монархом. «Наемников» явно предпочитают «хозяевам» (ибо русские дворяне, по их мнению, такие же хозяева России, как и император), которые оттеснены от власти, благодаря, по словам Ф.И. Тютчева, «привилегиям, часто необоснованным, инстинктивному, так сказать, сочувствию, которое они [немцы] находили в самом центре верховной власти». Отсюда, считает поэт, и проистекает русская германофобия: «Вот это-то упорное пособничество верховной власти чужеземцам и содействовало более всего воспитанию в русской натуре, самой добродушной из всех, недоброго чувства по отношению к немцам (курсив в цитатах везде мой. – С. С.)…»[250]

Метафора «наемники» применительно к «русским немцам» весьма распространена в текстах позапрошлого века. Ф.Ф. Вигель, возмущаясь назначением барона Кампенгаузена на высокий государственный пост, задает риторический вопрос: «…когда знатные чада России любят себя гораздо более, чем ее, почему не употреблять наемников?»[251] О.М. Бодянский в дневнике (1854) пересказывает слова графа С.Г. Строганова по поводу засилья немцев в Академии наук: «Надобно, чтобы она была чисто русская, из одних русских. главное, чтобы мы возделывали свое сами, а не чужими руками. Только свой о своем может радеть как следует, а наемник – наемник»[252]. «…Неужели Россия не вправе требовать от остзейцев ничего больше, как то, что предлагают за деньги всем государям наемные швейцарцы?» – возмущался в «Письмах из Риги» Самарин[253]. Весьма сходно, но уже в положительном контексте видел роль «русских немцев» прусский король Фридрих II. «Я не сомневаюсь , – писал он в 1762 г. Петру III, собиравшемуся на войну с Данией, – что вы оставите в России верных надсмотрщиков, на которых можете положиться, голштинцев или ливонцев, которые зорко будут за всем наблюдать и предупреждать малейшее движение»[254].

Противостояние «хозяев» и «наемников» протекало в различных сферах российской жизни.

Немецкий вопрос в России возникает только при Петре I. Разумеется, немцы жили на русской земле и находились на русской службе в качестве специалистов по военному делу и раньше, но тогда возможность «для иностранца проникнуть в политическую элиту России» практически отсутствовала, «минимальные шансы давала лишь полная ассимиляция иностранца с отказом от собственной идентичности через принятие русского подданства и крещение в православие, но и при этом ему приходилось в лучшем случае довольствоваться ролью советника»[255]. Только благодаря петровским реформам с их явно выраженным предпочтением личных заслуг перед знатностью рода стало возможным «массовое пришествие “немцев” из разных стран Именно тогда узкий круг специалистов увеличился до 10 тысяч человек»[256]. Кроме того, после Ништадтского мира со Швецией (1721) в состав империи вошли Лифляндия и Эстляндия, «благородное сословие» коих представляли исключительно немцы, также влившиеся в российскую социально-политическую элиту.

Первоначально немцы заняли весьма весомое место в армии и на флоте, поскольку Петр видел в них главных агентов европеизации вооруженных сил. В 1709 г. (после Полтавы) российский генералитет на 64,3 % (33 человека из 51) состоял из иностранцев, среди которых немцев – 63,6 % (21 человек), то есть 41,2 % от общего состава[257]. Значительно меньше (но также весьма изрядно) немцев было среди гражданских чиновников: всего иноземцы составляли примерно четверть членов коллегий, из них большинство (79 %) – немцы[258].

Уже тогда обилие иностранцев вокруг царя вызывало серьезное недовольство «природных русских». Ф.Х. Вебер, выходец из Брауншвейга, почти четыре года стоявший на русской службе, в своих записках сообщает, что «московиты» повинуются петровскому повелению учиться у иностранцев «с затаенною гордостию, которая мешает им вникнуть в то, чему их обучают, и заставляет их думать о себе как о народе передовом, более ученом и смышленом, чем их учителя, которых они ненавидят и преследуют они не могут понять, что какой-нибудь достойный иностранец, явившийся к ним на службу, руководится побуждением, отличным от желания приобрести только деньги, и вдобавок издеваются даже между собой над иностранцами…»[259].

Политику Петра по привлечению иноземцев последовательно продолжали все его преемники. В 1729 г., в «антизападническое» правление Петра II, при котором столица символически снова вернулась в Москву, в полевой армии служил 71 генерал, из них 41 иностранец (то есть 57,7 %). А всего нерусских генералов и обер-офицеров (считая майоров) было 125 человек из 371 (то есть 34 %). В 1725 г. все высшие офицеры флота (за исключением Ф.М. Апраксина и еще двух человек) являлись иностранцами[260]. Иноземцы на русской службе получали жалованье в полтора-два раза больше, чем «природные русские». В декабре 1729 г. такую же привилегию получили немцы – российские подданные из Остзейского края[261].