Пардон, занесла меня в далекое прошлое случайно оброненная Ириной Сергеевной классическая фраза: «Бытие определяет сознание». Я сразу же почувствовал ее философический склад души и соответствующий характер. Без щегольства, запросто сыпала она цитаты то Ницше, то Шопенгауэра, то Аввакума, то Ларошфуко, то Сталина, то нашего современника Игоря Губермана… И то было отнюдь не щегольство эрудицией, накопленными знаниями, а попытка публичного самовыражения и самоанализа. Ну и попутно разобраться в собственной душе. Ведь больничная атмосфера располагает человека к исповедальности, к откровенности кабы не сильнее винных паров.

— Теперь опять стало модно кичиться своим аристократизмом, — размышляла звездочет, она же первая дама августовского заезда. — Этой весной меня вдруг потянуло в монастырь, на исповедь. Захотелось очиститься, стать с души суемудрие, тщеславие и иже с ними.

— Вы хотите сказать…

— Правильно, угадали… Всю жизнь сатану тешила: двурушничала, скрытничала. Служила и нашим и вашим. Вот и в августе девяносто первого как дуреха побежала к Белому дому. Готова была жизнь отдать за один только образ своего кумира. Да, слава богу, вскоре поняла, что он и сам оказался… двоедушным лицемером. Так вот и случился на Руси раскол, третий или уже четвертый по счету за всю нашу историю.

— И на какой же день вы прозрели?

— Точно не помню… Я ж туго думка. Мне нужен срок немалый. Помог Карл Маркс, озарил его тезис…

— Бытие определяет сознание! — молвили мы в один голос.

От врожденной угловатости и прямолинейности своей натуры часто попадал я впросак, проигрывал в апогее. Одна из моих жен дала мне такую деловую характеристику: «Летаешь ты, дружок, немного выше сороки-белобоки и пониже порхатого скворца». Действительно, хищником никогда не был, но и на стервятину не зарился. Кстати сказать, более четверти века состоял действительным членом охотничьего союза. И за все дарованные сезоны из своей новенькой двустволки всего дважды выстрелил; зато наповал сразил бешеную собаку. Ну и, пожалуй, самое главное… То ли по лености ума, то ли по инерции души, дожив до седых волос, будто таким и родился, в сердце своем ношу одну-единственную молитву, которую адресовал Богу-Отцу Иисус Христос: «Отче наш, иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли…». Кроме того, наизусть знаю (еще со слов отца) пролетарский гимн «Интернационал»… Рабочая карьера меня нисколько не вдохновляла. Снеговые вершины обходил долинами или ущельями. Путь к заданной цели часто удлинялся вдвое, а то и втрое. Потому высоко и не взбирался. Зато первоначально данные природой душевные силы не растратил на кружения, на интриги. Соответственно, значит, и богатства не нажил. Унаследованную малую собственность без сожаления нустил на ветер. Ныне помышляю даже не о благоустроенной богадельне — всего лишь о монастырской келье где-либо в таежной глубинке.

Мечту заветную выболтал в первую же встречу нечаянной больничной узнице. Ирину Сергеевну это ничуть не удивило, словно это было ей откуда-то ведомо, я же лишь подтвердил информацию. За что был награжден милым комплиментом: меня сравнили со светским львом. Намекнув, что выдающиеся из оных логически завершали жизненный путь в скиту… Так, дескать, было прежде, ныне же снова в обычай входит.

В порыве чувств нежно приложился я к руке потомственной аристократки, чем в свою очередь поверг даму в смущение. Она зарделась, как хуторяночка, но руку не отдернула.

Сюжет паче чаяния усложнился. На повороте кривоколенного больничного коридора замаячил знакомый силуэт. Опираясь на резную трость, в наш край неторопливо двигалась наша общая знакомая Нина Николаевна. Несколько дней кряду не появлялась она «в свете» — по слухам, у нее несколько обострился легочный процесс. Да и вообще последнее время в их палате не все было благополучно. Одну соседку в спецклинику отвезли, другую переместили в реанимацию — судьба пока не известна. До последней минуты она держалась молодцом, хорохорилась. Перед отправкой на первый этаж Д. уже почти в дверях вернулась за косметичкой. Затем, улучив момент, прильнула щекой к руке сопровождающего, тихо, но выразительно проговорила: «Я согласна на все, даже на замену…» Доктор, особо не церемонясь, ответил: «Проще к шее пришить чужую голову, чем внедрить легкие реципиента». Сказано было просто, но доходчиво. Похлопал пациентку по плечу, лихо покатил к грузовому лифту громыхающие дроги.

После того прошло уже денька четыре. На освободившуюся койку никого пока не положили. По больничным признакам, добрый знак.

Нина Николаевна на расстоянии нас проинформировала: «Все в порядке, все в порядке». Затем, опершись на мой локоть, доверительно осведомилась:

— Надеюсь, сэр, ваши дела тоже о'кей?

Сама она «парень» хоть куда, за словом ни в карман, ни в сумочку не лезет. С врачами держится на равных. Всю сознательную жизнь Нина Николаевна трудилась под крышей НИИ оборонного комплекса союзного значения, была «знаковой фигурой». Только после ее росчерка пера визу ставил сам главный конструктор.

Вот таков контингент наших, громко говоря, «клиник», кои, да простит меня министр Зурабов за невольное сравнение, мало чем отличаются от чумных бараков прошлого века. Богатеньким же, очень деловым, а также субчикам со связями круглосуточно открыты двери элитных клиник. Право на вход сюда дают особые, дорогостоящие — десятки тысяч долларов в год! — полисы. Можно и за наличные — хоть в ЦКБ, в бывшую «кремлевку», где прежде врачевали, скажем так, не кого зря, а людей почтенных, знатных, особо заслуженных. Теперь все пошло кувырком. Из-за дурных денег вся жизнь пошла наперекосяк. Утратили свою роль и значение нравственные ценности, нарушились моральные основы, ослабли правовые скрепы общества. Объявлена монетарная революция! Все и вся позволено… Совершивший подлость, низость сам перед собой оправдается — совесть не будет грызть грешную душу, ибо теперь «так принято». Ежели ворюгу схватят за руку, — откупится, ну в крайнем случае отсидит. Зато по выходе будет жить припеваючи на банковские проценты от вклада, — или бизнес заведет. По статистике, более миллиона россиян коротают сроки на нарах, потом их видят на Канарах или в Куршавеле. В два раза больше милых уголовников скрывается от правосудия, находятся в бегах. Столько ж ждут свою очередь в камерах СИЗО. Это ежели всех пересчитать — едва ли не десять процентов имеют криминальную причастность. Старую поговорку переиначили на новый лад: «Доброму молодцу грязь не в укор!».

Известно, человек ко всему привыкает: и к барской роскоши, и к невзгодам жизни, и к убожеству больничного интерьера, который гарантирует нам казенный полис МСК. Поначалу это царапает душу, постепенно безобразие воспринимаешь как должное. На каком-то этапе уже не обращаешь внимания ни на гудящие трубы в туалете, ни на хлюпающую под ногами воду; потом уже тебе нет дела до сигнализации на медицинский пост; в конце концов тебя не трогает даже наглое воровство медперсоналом назначенных лекарств или подмена дорогих таблеток, которые специально для лохов штампует аптечный магнат Брынцалов и Кº. И ты обязан ту хренотень глотать с благодарностью. А станешь кочевряжиться — сам окажешься в дураках. Да еще запишут в историю болезни гадостную формулировочку, от коей потом не отмоешься, не открестишься…