И в этом умиротворяющем шелесте леса, и в дымах, и в каждом неожиданном изломе тропки чувствовал он упрек в том, что так долго сюда не наведывался.

Преодолев балки, свернул на тропу — свою… Она почти заросла крапивой и подорожником, по обе ее стороны на травах не серела пыль, взбитая прохожими: недолго жила тропка после того, как забыли ее люди. И Федор Несторович сердился на людей, но больше на самого себя.

Вышел на просторную опушку с одинокой хатой Макара Залужного над самой речкой и остановился у кладбища. Кресты на нем почти все подгнили и попадали, а оставшиеся заросли бурьяном и кустарником. Только возле памятника — нескладной кирпичной тумбы, — под которым лежали порубанные махновцами красноармейцы, было прокошено и посыпано песком — там лежал и старший сын Макара, Филипп. В кирпич на тумбе уже после войны вмазал Макар старый кусок железа, а к нему приклепал жестяную звезду… С годами заклепка ослабла, изъеденная ржавчиной, и в ветреную погоду звездочка вертелась и свистела, как пропеллер.

Федор Несторович направился к прежнему своему двору и едва узнал его среди других пепелищ — так он зарос и одичал. Лишь на маленьком току, где когда-то молотили, выбивали подсолнухи, лущили фасоль-, где не было ни одного комочка земли, которого бы он не раздавил босой пяткой, и ни одной занозы, которую не загнал бы в детстве, — лишь там проглядывали сквозь густую траву лоскутки голой, обжитой когда-то земли.

Федор Несторович подошел к колодцу. Он перекосился и осел так, что сверху остался только низенький, в два бревна, сруб, густо заплатанный мохом. Заглянул вниз. Вода была близко. В ней плавал мусор, плавали лягушки, раздвигая лапки и вытаращив в небо лупатые холодные глаза. Федор Несторович ткнул в воду костылем, и лягушки нырнули.

— Ишь проклятые? — сказал возмущенно и даже гневно, будто ему непременно нужно было набрать этой воды…

Но вот у колодца как-то сразу стемнело, вода ушла глубже, зловеще заблестела зелеными пузырьками.

Федор Несторозич оглянулся — из-за Макаровой хаты выкатывалась туча, укрывая поляну преждевременными сумерками. Сверкнула молния, громыхнул гром, словно на железную крышу высыпали полный мешок каштанов. И на какой-то миг между рождением и смертью молнии он увидел на фоне тучи белые стены своей старенькой хаты, перекошенной, с потрескавшейся низенькой завалинкой, по которой деловито сновали красные божьи коровки, прячась от непогоды в щели. Шальной ветер рвал ворота, оббивал на акациях рыжие плоские стручочки, и они жужжали в воздухе, как шмели. А он с отцом бегал вокруг копны сена, пытаясь удержать ее вилами.

— Бревно, Федя, бревно забрось наверх? — кричал отец и лихо, по-молодецки сверкал глазами.

Но копенку все-таки перекинуло, и сено целыми охапками покатилось на огород. Тогда отец швырнул вилы и сказал:

— Ну и бог с ним. Пусть несет. На край света, врет, не занесет, — плюнул и пошел в хату, неся в опущенных плечах стариковскую усталость.

А он остался посреди двора — крепкий, дебелый, и ветер не мог пошатнуть его на сильных ногах, только чуб рвал да рубаху надувал парусом. Потом пошел дождь, Стена хаты почернела, во дворе забелели меловые лужи. В них плавало сено и рыжие стручочки акации.

Катерина, молодая жена, звала его сквозь мокрое окно в хату, ломая посредине пугливые тонкие брови, а сын прилип пятернями к черному стеклу и, сложив губы, словно для свирели, издавал какие-то звуки — наверно, передразнивал гром. Вокруг ротика лежали у него чуть приметные складочки, как у всех детей, которые недавно перестали сосать.

Вечером, после дождя, хутор захлестнула тьма, и трудно было разобрать, где блестят лужи, а где — островочки земли. Он сидел за столом и читал при коптилке историю Древней Греции; отец крошил в корытце стебли табака, а Катерина устроилась с Дмитриком на полу и певуче твердила ему: «Не та-ак, совсем не так, вот как нужно: сорока-воровка на печке сидела, детям кашку варила…» — водила пальцем по ладошке, показывая, как возилась сорока. Сын внимательно слушал и повторял. Его слова строчками ложились меж греческими походами и грызней тиранов: «Рока-рона в прицьку дера, діді кашку варира…»

— Эгей, чоловиче! — прокатилось вдруг над опушкой. — Сюда-а-а…

Федор Несторович пошевелился, с картуза полилась за воротник холодная вода — шел дождь. Едва сообразил, что это Макар его зовет. Старик стоял у распахнутых дверей своей хаты в какой-то одежонке, напяленной на голову, и размахивал руками:

— Сюда-а-а!

Федор Несторович повыдергивал из грязи костыли — их присосало — и пошел со двора, таща по мокрому бурьяну пустую штанину.

— А я в окно выглянул, — затараторил навстречу Макар, — гляжу, человек на дожде мокнет…

Он подслеповато щурился и лез бородою прямо в лицо Федору Несторовичу.

— A-а, это ты, Федька! А я и не узнал. Своих проведать пришел!

Когда-то, еще до войны, Федор Несторович любил захаживать к Макару. У них была большая семья — девять человек. Обедали всегда вместе, обсев низенький стол посреди хаты так плотно, что десятую ложку уже некуда было просунуть. В сорок первом Макаровых хлопцев забрали на войну, девчат — в Германию, а Макариху с самым младшим, Сашком, разорвало снарядом на огороде. Только клочок синих штанишек нашел Макар…

Теперь в хате Макара было пусто, она казалась непомерно большой. Из каждого уголка так и веяло запустением. На полу, свернувшись калачиком, лежал козленок. Увидя чужого, вскочил, стал на дыбки и стукнул лбом о костыль.

Как живете, дядя? — спросил Федор Несторович, стягивая с головы мокрый картуз.

Макар положил козленка на лежанку, прикрыл какими-то лохмотьями.

— Живу, Федя, как тот сапог ночью — то в ров ступит, то в кизяк… Разве в мои годы живут? Жду, когда черти возьмут, да и все тут. А ты ж как, молодицы себе еще не приглядел?

Федор Несторович наклонил голову, не зная, что и сказать.

— Коли есть, бери. До каких же пор бобылем жить… А мертвые за это в горло не вцепятся.

Макар примостился возле лавки на стульчике и начал скрипеть напильником по резине.

— А я вот занятие нашел — калоши клею. Заезжали ко мне позавчера какие-то инженеры, воду из колодца термометром мерили для чего-то и сказали: «Лучшей воды, дедушка, чем у вас, нет во всей России…» Это они и камеру бросили, спасибо им, потому что я к клееным калошам еще с войны так приспособился, что магазинные надену, так словно совсем босой.

Макар ощупывал камеру, разминая ее пальцами, как кожевник телячью кожу. Перекладывал из руки в