Севка не придумывал каких-то подробностей своего возвращения домой. Но отчего-то был уверен, что произойдет это после того, как он во всем разберется, поймет, что же все-таки заставляло людей драться, что разделяло тех, что хотели выжить любой ценой, и тех, что были готовы умереть…

И точно – после победы. После девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. И еще лучше – после Парада Победы. Пройти мимо трибун, мавзолея… И немецкий штандарт бросить на мостовую. Так стать, чтобы на правом фланге, чтобы в кадры хроники попасть… А потом, уже дома, в своем времени и в безопасности просматривать и говорить себе – вот, ты там был, молодец… Не струсил.

Были же на том параде бойцы невидимого фронта?

Как там в старом анекдоте?

«– Здравствуйте, товарищи чекисты!

– Здравствуйте-здравствуйте, товарищ маршал…»

Костя покачнулся и медленно сполз на землю.

– Слышь, Всеволод… – Чалый вздохнул устало и посмотрел Севке в глаза – твердо и печально. – Он все равно не выживет… Домой ты попадешь к ночи, в мороз, без мобильника… Шмотки будут рядом, переоденешься… А он? Ты его прямо в форме потащишь? Понимаешь, что с тобой потом будет?

– Ерунда.

– Правда? Ты про парафиновый тест слышал?

– Это о следах пороха?

– Точно. Ты понимаешь, что тебя сразу погонят на него? Сразу. А ты сегодня стрелял сколько раз? Десять? Так что у ментов будет раненый и будет стрелок. Раненый, имей в виду, умрет и показаний даст не успеет… И ты…

– Пошел ты… – сказал Севка.

– Да я-то пойду. Я тебе твою одежку передам и отправлюсь на теплые моря, на кокосовый остров. А ты…

– Я рад за тебя. Прямо завидую. И про свой долг я тоже помню. Зайдешь на досуге, получишь. Как только мы Костю перетащим – так сразу я стану твоим должником…

Костя застонал, поднял голову.

– Ничего, Костя, уже скоро, – сказал Севка, присев возле друга. – У нас там знаешь какая медицина? О-го-го! Заражение – ерунда. У нас там антибиотики есть…

Костя улыбнулся.

Попытался что-то сказать.

– Не напрягайся, – попросил Севка. – И сознание не теряй… Мы там с тобой еще поболтаем перед больницей…

– Раздевайся, – сказал Чалый.

– Полностью?

– Абсолютно. Ибо нагой ты пришел в этот мир…

Севка хмыкнул, вспомнив разговор перед расстрелом. Перед своим расстрелом, между прочим. Кто еще может похвастаться такими воспоминаниями? Это было еще до моего расстрела, а вот это – после.

– Быстренько, – поторопил Чалый. – Время.

Севка стащил гимнастерку, нательную рубаху. Неловко переступая с ноги на ногу, стащил штаны и кальсоны. Отбросил.

Все возвращается на круги своя. Год назад, почти день в день, он стоял вот так же голый, пытаясь понять, где находится и что с ним, и вот теперь…

– Приятеля своего тоже раздень, – Чалый посмотрел на часы. – Быстрее… Не хватало еще ему в галифе командирском в больницу попасть…

Севка быстро раздел Костю, оставив только почерневшую от крови повязку на ране. Спохватился, вырвал свой орден с гимнастерки, прямо с мясом.

– Подняли, – скомандовал Чалый. – Замерли. Считаем до пяти…

Неподалеку грохнул выстрел, пуля ударилась в землю, больно стегнув комками глины по голым ногам.

Казачки все-таки их нагнали.

Пятеро поднялись из балки, целясь из карабинов.

– Руки! – крикнул старший, с седыми усами на коричневом от загара лице. – Руки!..

– Четыре… пять… – пробормотал Чалый, усмехнулся, подмигнул Севке и сказал громко, почти выкрикнул: – Станишник, ты в чудеса веришь? Смотри, наслаждайся.

– Я тебя!.. – крикнул казак. – Я тебя!..

– Я знаю – на ремни, – сказал Севка.

– Шаг вперед! – тихо скомандовал Чалый.

И они сделали шаг.

Стемнело быстро. Вот только что еще было светло, и вдруг – бац, и зажглись на небе звезды. Крупные и яркие.

Малышев снова закрыл глаза и попытался приманить сон, вспомнив что-нибудь хорошее. Например, дом. Или хотя бы казарму. Хорошая у них была казарма в тридцать восьмом. Теплая, можно сказать, уютная. И сам работал, и бойцов гонял, но устроили куколку. Со всего полка приходили посмотреть. И начальство из дивизии любовалось, и всех проверяющих обязательно в казарму Малышева водили. Ребята из других рот обижались, говорили, что из-за его, Малышева, выпендрежа все остальные страдают. Ведь не скажешь, что невозможно. Вон, Малышев-то смог!

Потом границу перешли, и пришлось селиться в старой польской казарме, а на их языке, между прочим, казарма – кошара. По-нашему – загон для овец. Снова пришлось самому работать и личный состав напрягать… И все – зря.

И все исчезло в один день. Да что там – в день. В одночасье исчезло. В минуты. Малышев только и запомнил виноватое лицо дневального, потом свист, удар, темнота… А дальше была война.

Как сказал давно, еще когда Малышев срочную служил, старшина роты, армия – штука хорошая. И люди нормальные, и паек, опять же форма… то-се, девки на запах ремней идут, как завороженные. Если бы еще воевать было не нужно.

Не нужно было бы воевать…

Малышев открыл глаза.

Хорошо пахло на острове. Вкусно. Какие-то цветы, от моря тянуло свежестью. Даже запах гниющих водорослей не мешал, не портил общего впечатления, а наоборот – подчеркивал. Как в духах эта фигня из желудка у китов. Малышев даже когда-то помнил название, но забыл. Недопереваренная пища, что ли. Гадость, но делает запах духов устойчивым и долговременным, как ДОТ.

Костер погас, кто где лежит – не разглядеть. Если всматриваться очень сильно, то перед глазами начинают плыть разноцветные пятна.

Малышев сел.

– Не спится? – тихо спросил из темноты Никита.

– Какой там…

Малышев встал, закинул на плечо «ППШ» и осторожно, чтобы не наступить на кого-нибудь ненароком, отошел от стоянки. Достал из кармана папиросы, закурил.

Рядом с ним скрипнул песок.

– Закуришь? – спросил Малышев.

– Нет, не хочу, – Никита присел несколько раз, разминаясь. – Завтра – последний день курорта.

– Что? – не понял Малышев.

– Орлов сказал – три дня отдыха. Завтра – третий. А потом – та самая операция…

Малышев оторвал зубами кончик папиросы, выплюнул.

– Как думаешь, – после паузы спросил он, – что будет?

– А черт его знает, – ответил Никита. – И Орлов, естественно, тоже. Он точно знает. Только не скажет. Или скажет, но не все…