От смущения Лиза горбилась и неловко наклонялась вперед. «Миленькая», «никакая», «нормальная», «клевая», «не урод», «страшненькая», «бывают и хуже», «мышь белая», «хорошенькая», «да ну, не о чем говорить», «девица как девица» – вот какие отметки были выставлены Лизе за внешность, а за поведение и прилежание оценки еще не поставили.

Все собирались в машбюро. Кроме двух девочек-студенток и двух полусвободных-полумолоденьких, всегда готовых к общественному празднику Толстой и Тонкой, сотрудников привлекал большой кожаный диван, прежде много лет без дела пылившийся в коридоре. Теперь на диване, покрытом выпрошенным у Мани цветастым покрывалом, постоянно кто-то лежал – думал, творил, просто отдыхал или дремал полупьяный.

– Я желаю простого человеческого общения! – орал главный редакционный красавец Стругацкий, немедленно укладывал себя на диван и замирал, оживляясь только на звон принесенных кем-то бутылок.

Клубок умных разговоров в сигаретном дыму перемещался из кабинета в кабинет и наконец устраивался в машбюро. Рядом с машбюро буфет – удобно принести закуску, сыр и докторскую колбасу, недалеко таскать кофе и пиво. Буфет закрывался в пять, но домой уходить никто не спешил, и все вечеринки, прежде бурлившие по крошечным кабинетам, теперь централизованно проходили в машбюро. На вечеринках Маша сначала сидела с поджатыми губами, потом освоилась, с напряженной спиной восседала на коленях у редакторов, но не в сексуальном контексте, а только из-за нехватки места для всех желающих выпить и повеселиться.

Небритые, часто подвыпившие корреспонденты виделись Лизе небожителями. У нее нервно рябило в глазах, и от восторга она могла только преданно смотреть в казавшиеся ей мутно-неразличимыми лица. Лиза очень старалась быть заметно-полезной – бегала за пивом, мыла посуду.

– Девушка должна быть девушкой, а ты хочешь быть своим парнем, – выговаривала Лизе Ирина Михайловна, обнаружив ее в коридоре с бутылками.

– Она у нас колеблется между образом своего парня и инженю, – насмешливо заметила Маша, высунув голову в коридор.

– Что это – инженю? – прошептала Лиза, выгружая бутылки на стол.

– Когда ты всех боишься и смотришь как невинная овечка, – ответила Маша.

– Она и есть невинная овечка! – вмешалась Тонкая.

От смущения Лиза схватила сигарету и, быстро затянувшись, пошатнулась. «Сейчас вырвет, – подумала она, – и будет уже все равно...»

Отношения с Машей образовались светски-официальные: вроде бы подруга, а вроде бы и не поделишься тем, что на самом деле волнует, близко к себе не подпустишь, да и сама Маша с Лизой особенно не откровенничала. Домой они друг друга не приглашали. «Маша меня стыдится», – уверенно и необидно подозревала Лиза. Маше и Ольга не понравилась. «Простоватая», – сказала она. А Ольге всегда все нравились, она про Машу сказала: «Умная, симпатичная...»

– А почему ты Машу не позвала с нами домой? – удивилась Ольга.

– У нее такие люди дома бывают... Что интересного для нее в том, чтобы выпить чай с Костей и Веточкой? Маня скажет что-нибудь со своим деревенским говором, или Моня с анекдотами...

– Я не понимаю, почему ты так стыдишься своих? Моня такой смешной, я его обожаю! А родители твои милые, спокойные, и Маня, между прочим, очень интересный человек. А ты – дурочка!

– Ольга, это два разных мира, поверь! – горячо принялась объяснять Лиза. – Я от них вырвалась...

Ольге можно было признаться, как Лизе бывает неловко за то, что она часто не понимает многих слов, шуток и намеков.

– Да зачем тебе понимать все, что происходит в редакции? Ты же машинистка: принесли работу – сиди и печатай! – удивлялась Ольга.

– Я хочу, мне надо... – Лиза не могла сформулировать, почему ей так страстно хотелось разобраться в существе процесса и в отношениях людей.

– А почему ты ничего не рассказываешь про университет, как будто и не учишься?

– Да нечего рассказывать. Четыре раза в неделю приходишь, сидишь на лекциях, уходишь...

– А с кем ты познакомилась? Компании какие-нибудь образовались?

– Да нет, по-моему, все так – пришли-ушли... Учиться интересно, а жизни там никакой. Я, во всяком случае, ее не обнаружила.

Лиза, будущий журналист, своя в редакции, только вчера сидела на мужских коленях и запросто общалась с редакторами. Теперь она занимала в собственных глазах значительно более высокое положение, чем Ольга с ее техническим институтом. Ольга своя, родная, но похвастаться новой жизнью все же хотелось!

– У меня не работа, а образ жизни... какой-то богемный притон...

– Ты устала от людей? Отдохни в выходные, посиди тихонечко дома.

– Мы с Машей в субботу пойдем в Дом журналистов. Там хороший бар и люди интересные собираются... Только туда без пропуска не попасть.

– Да?

Неужели Ольге совсем не обидно?

– Хочешь пойти с нами?

– Хочу, – кивнула Ольга, – я все хочу!

– Я тебе скажу в субботу утром, сможем мы взять тебя с собой или нет, – нарочито небрежно протянула Лиза. – Ты мне позвони около двенадцати, не раньше...

– Я больше не буду с тобой общаться, Лиза, если ты не прекратишь свои штучки, – спокойно ответила Ольга, и Лизу моментально прошиб пот.

Она представила, что у нее больше не будет спокойной, безопасной Ольги и вокруг останутся только чужие. Ольга ей нужна! Она смотрела на Ольгу, глупо открыв рот и беззащитно признав свое поражение.

Прошло совсем немного времени, и Лиза начала различать лица, соотносить их с именами и прозвищами, и слова «полоса», «текущий номер», «макет» понемногу обрели смысл, перестали звучать бессодержательно-волнующе.

Однажды, когда Лиза с Машей шли из секретариата к себе в машбюро, из полупритворенной двери раздался тягучий, как густой кисель, низкий голос:

– Девочки, зайдите ко мне.

Завотделом культуры Нинель Алексеевну в редакции называли Мадам. Она единственная была признанным искусствоведом, занималась художниками двадцатого века. Называла она себя «мы, деятели культуры» и «я как доктор искусствоведения». Низким, с придыханием голосом Мадам вещала, поучала, наслаждаясь звуками собственной речи и пафосно разглагольствовала о самых обычных житейских вещах, почти не прерываясь на простые человеческие реакции. Даже капусту в редакционном буфете Мадам поглощала так значительно, как будто совершала некий культурный акт. Была она очень образованна, остра на язык и в меру для таких достоинств злобна.

Лиза не задумывалась, сколько ей лет, для нее Мадам просто находилась в категории «взрослых» или «пожилых». В действительности Мадам была еще почти что молодой, чуть за сорок, женщиной, одинокой, несмотря на завидную успешность и прочное положение «мэтра». О личной жизни Мадам никто ничего не знал, но было похоже, что соперников в любви к себе она не имела.