впервой пережидать эту позорную, разъедающую кожу боль и тщательно скрывать синяки и кровоподтеки. Но слез нет — отцовская ярость не вытравила из груди утреннюю легкость и не заставила раскаяться в содеянном. Кажется, так и работает прозрение — будучи слепым, ты имеешь только смутное представление о том, как на самом деле выглядит мир с его полутонами и контрастами, но, обретая дар видеть, осознаешь полноту происходящего вокруг и уже никогда не сможешь стать прежним.

Что ж. Если он хотел воспитать во мне несгибаемый характер, у него получилось. Лучше поздно, чем никогда.

Зубы выстукивают дробь, взбесившийся ветер пронизывает тонкую ткань парадной блузки, и я обхватываю ладонями продрогшие плечи. Сознание поразительно ясно и четко фиксирует все, что происходит вокруг, но голову распирает от накативших разом мыслей, и я как будто парю по разреженному воздуху.

В моей жизни нет и не было ничего стоящего и настоящего, кроме воспоминаний о детстве. Но… сейчас я даже в них не уверена.

Отец постоянно бухал, вел себя мерзко, зазывал в гости своих не менее мерзких друзей, и они устраивали многодневные гулянки с шашлыками, баней, катанием на снегоходах и стрельбой по пивным банкам. Он сорил деньгами, когда бизнес процветал, и орал на нас и унижал, когда что-то вдруг шло не так. Даже когда строился этот дом, и мы ютились в одной из пригодных для обитания комнат, он неделями где-то пропадал, и, явившись с поджатым хвостом, задаривал маму подарками, а меня — игрушками и сладостями. Тогда у мамы еще был запал и желание исправить папашу, и стены сотрясали грандиозные скандалы, после которых он на некоторое время становился спокойным и покладистым. В один из таких моментов мы и выбрались на волшебную поляну из моих снов, и мой детский мозг запечатлел то путешествие как идеальную картинку мира, настоящее счастье, сбывшуюся мечту.

Фонари центральной улицы подмигивают на прощание и остаются позади, их одинокий уцелевший собрат, как маяк, самоотверженно освещает сломанные лавочки, раскуроченный стол и пустую беседку на берегу.

Огибаю заросли одичавшей вишни и сухого борщевика и сажусь на доски возле ведьминой покосившейся бани. Окна ее избушки заткнуты тряпками и забиты фанерой, отсюда, с улицы, непонятно, горит ли внутри хоть какая-то лампочка, но по ночам ведьма больше ни разу не тревожила нас зимой, когда мы шумной компанией горланили песни и грелись возле металлической печки.

Развеселые были времена… Теперь же ребята ни за что не явятся сюда по моему повелению.

…Тычки, пощечины, осколки на полу, рюкзак в луже…

Я точно знаю, что путь, приведший меня к этому тупику, начался в день, когда я предала лучшую подругу Ингу. Раны от отцовского ремня точно так же горели и ныли, и я быстро сдалась. Вместо того, чтобы до конца отстаивать свою позицию, прийти в школу и, по заведенной нами традиции, стукнуться с Ингой кулачками, я на глазах у всех отшвырнула ее плечом и с усмешкой прошла к своей парте.

Чтобы не мучиться от тоски и раскаяния, я заставила себя поверить, что сочувствие ее мамы, наши многочасовые разговоры взахлеб, смех, рисунки цветными карандашами, милые подарочки и неизменные конфеты в карманах были всего лишь размытым, стершимся из памяти сном.

А вдруг та солнечная поляна тоже мне только снилась? Или же я ее придумала — как единственное место, куда еще можно стремиться?

Дворы в поселке постепенно погружаются в тишину, желтые уютные окна гаснут. Может, папаша рыщет по поселку с заряженной «Сайгой» и вот-вот будет здесь, а, может, с минуты на минуту сюда придет Инга в сопровождении Волкова и других ребят, или нагрянет Илюха со своей вечно включенной камерой… Как бы там ни было, никому из них я не готова показаться на глаза.

…А жуткая, отрезвляющая правда в том, что в этот час меня никто не ищет. И никто за мной не придет.

Завтра будет новый день — школа, уроки, дела и заботы, для всех он пролетит как обычно, даже если в нем не будет меня.

Может, даже лучше, что в нем не будет меня?..

Быстро темнеет, из-за дальнего леса выкатывается большая луна, тела старых пластиковых лодок, погруженных в летаргию, серебрит ее призрачный свет. Так не пойдет.

Повинуясь самоубийственному, но такому заманчивому желанию, я подбираюсь к крайней плоскодонке и, ломая ногти, хватаюсь за замшелый, вросший в землю край. Перевернуть ее не так-то просто, но я, закусив губу и шипя от натуги, снова и снова пытаюсь.

Наконец лодка с громким, почти человеческим стоном переворачивается и с треском становится дном на траву. В нос ударяет запах сырости и грибов, на месте, где она стояла, обнаруживаются два отсыревших и скользких, но еще крепких весла.

Вставляю их в уключины и перевожу дух. Всего в полуметре от покатого берега блестит вода — упираюсь ладонями в корму и что есть мочи толкаю, но тяжеленная лодка застревает в пучках сухой прошлогодней осоки и не поддается. Ветер треплет волосы, хлопает подолом юбки по свежим и болезненным синякам и уносится прочь.

— Что, не получается? Да, нельзя, нельзя… В прошлое не воротишься, — шамкает кто-то возле уха, и я, вскрикнув от испуга, отшатываюсь. Рядом неподвижно стоит ведьма — ее седые спутанные патлы развеваются в разные стороны, глаза лихорадочно блестят. — Ах, ты же Валерка? Ва-ле-ри-я… Сильная и здоровая… Здоровая и сильная… Ищешь, чего нет. Подожди. Дай-ка посмотрю…

Ведьма застывает, улыбается своим давно забытым демонам, от нее несет все той же сыростью и плесенью, и я вдруг подпадаю под ее колдовство и перестаю бояться, а ощущение нереальности происходящего окончательно затуманивает мысли и чувства.

— А я — Анастасия, — отмирает она и сбивчиво шепчет: — Воскресение, возрождение… Плыви, детка. Давай подсоблю…

* * *

Глава 24

Она легонько подталкивает лодку, и та с тихим плеском опускается на воду. Перешагиваю заболоченную кромку берега и залезаю внутрь, кладу ладони на весла и, почти не прилагая усилий, гребу.

— Давай, давай. Я все про всех знаю. Вижу, слушаю, наблюдаю. Плыви! Все разрешится. Вот теперь ты — как есть королева!

Я повожу плечами, стряхиваю ужас и оцепенение и крепко задумываюсь. Старуха больна и несет бессвязный бред, но вовсе не такая жуткая, как кажется. Вместо того, чтобы громить ее баню и разбивать стекла в доме, стоило бы купить ей еды и лекарств и отремонтировать упавший забор. Потому что одиноким одиноко. Невыносимо тоскливо