Ни один композитор не олицетворял страстность той эпохи лучше Бетховена – неистового и дерзкого, писавшего новаторскую музыку, исполненную величия и внутреннего смятения. Стесняемый строгостью традиционной музыки, он передал своим сочинениям свой гнев, душевную боль и борения. Выразить столь бурные чувства банальными музыкальными средствами было бы невозможно, и Бетховен изобрел новый музыкальный язык – богаче, тоньше и ближе к чистой эмоции. В его музыке, музыке бурных, обнаженных чувств, не было места искусному украшательству прошлого. Его Бетховен попросту отверг. Музыкальные инструменты становились длиннее, чтобы из них можно было извлечь более широкий диапазон звуков, а исполнителям, чтобы на них играть, приходилось учиться новой технике. По мере отмирания старых правил музыка Бетховена становилась еще более личной, насыщенной страданием и страстно человечной.

Он написал тридцать восемь сонат для фортепиано, и из них мне особенно нравятся Патетическая и «Аппассионата»: первую он создал, когда в ужасе понял, что глохнет, а вторую – когда решил бороться со своей судьбой со всем созидательным неистовством, которое у него накопилось. «Я схвачу судьбу за горло, – поклялся он, – ей никогда не победить меня». Благодаря этим сонатам фортепианная музыка навсегда изменилась, став масштабной, мощной, широкой, как оркестровые сочинения, глубоко прочувствованной. Позже, окончательно оглохнув, Бетховен написал свою самую исповедальную, самую сокровенную (некоторые говорят – его самую оригинальную) музыку – шестнадцать струнных квартетов. Но именно в его фортепианных сонатах, где надежда чередуется с отчаянием, я слышу, как он борется с любовью.

Людвиг ван Бетховен родился в 1770 году. Его отец пел, чтобы заработать на жизнь. Из-за его алкоголизма вся семья жила в страхе и страдала. Обнаружив замечательные способности своего сына к музыке, он решил извлечь из этого выгоду, используя его как дойную корову – или теленка. В конце концов, Моцарта показывали всей Европе, и его родители сделали на нем состояние. Отец велел юному Людвигу проводить за фортепиано весь день. Иногда, вернувшись домой после длившейся всю ночь попойки, мертвецки пьяным, он вытаскивал мальчика из постели и требовал от него играть в темноте. Когда Людвиг, как и любой ребенок, ошибался, отец его бил. Учитывая, что Людвига в детстве не любили, издевались над ним и заставляли, не отрываясь, сидеть за фортепиано, удивительно, что он после таких эмоциональных испытаний вообще сохранил какое-то уважение к музыке. А если добавить, что он, по рассказам, был очень некрасивым, неопрятным и потому застенчивым, то, судя по всему, особых шансов у него не было. Его мать была несчастной, хотя и преданной своим детям – она терпела издевательства мужа и умерла еще молодой от туберкулеза. В восемь лет Людвиг дал свой первый публичный концерт, а в четырнадцать стал помощником придворного органиста. После того как его мать умерла, а отец остался без работы, юный Людвиг благодаря этой должности смог, хоть и с трудом, содержать всю семью. Но хорошими манерами он не отличался. Низенький, глуповатый на вид, с грубыми манерами, рябым лицом и израненным от людского пренебрежения сердцем, он был раздражительным и нетерпимым молодым человеком. Он легко выходил из себя и жестоко дрался. Он не мирился ни с оскорблениями, ни с критикой (а его музыка вызывала и то и другое) и не выносил дураков. Следствием лишений, перенесенных в детстве, стала все усиливавшаяся и терзавшая его глухота. И мучила она его не потому, что мешала его сочинительству (Бетховен мог слышать музыку в воображении независимо от того, слышал ли он реальные звуки или нет), но потому, что еще больше увеличивала дистанцию между ним и людьми. Он стал духом-страдальцем, призраком оперы жизни. Только представьте, в каком безутешном горе он писал эти слова:

Чем больше глухота овладевала им, тем настойчивей он сочинял. Бетховен влюблялся стремительно, часто и глупо, неизбежно выбирая молодых, красивых женщин знатного происхождения, которые никогда не отвечали ему взаимностью. Лунную сонату он посвятил своей собственной Джульетте, Джульетте Гвиччарди, но лишь ее кузина Тереза вдохновила его настолько, что он написал «Аппассионату». Была ли она той самой «бессмертной возлюбленной», к которой Бетховен обращался в письме, найденном в потайном шкафчике после его смерти? «О, как же отчаянно стремлюсь я к тебе, – писал он, – к тебе, моей жизни – моему всему! Прощай. О, люби меня по-прежнему, никогда не сомневайся в верности сердца любимого тобою Л. – Навеки твой. – Навеки моя. – Навеки друг друга». Было ли это неотправленным письмом или копией какого-то письма, которое он отослал? Или это была фантазия, записанная в час досуга? Мы помним Бетховена как героическую личность, как человека, торжествующего над своей глухотой, чтобы создавать потрясающую музыку, исполненную неистовой силы и страсти. Мы помним его как бунтаря и провидца, а не как унылого мечтателя, эмоционально опустошенного, одинокого и страдающего, расстроенного равнодушием к нему дам, которых он любил и идеализировал, ужасно восприимчивого к отторжению и пренебрежению, настроенного на то, чтобы воспринимать ощущения жизни, и болезненно замкнутого. Однако романтизм прославлял именно такие чувствительные души.

Противясь эмоциональной сдержанности рационалистов, романтики XIX века пестовали утонченную восприимчивость к миру, эстетическую чуткость, иногда приводившую к физической слабости, пессимизму или отчаянию. Процветала любовная поэзия, которую нельзя было назвать ни непристойной, ни остроумной, скорее – скромной и проникновенной, восторженной, чуждой какой бы то ни было сексуальности. Поэты, обожавшие Средние века, когда чувства подчинялись этикету, а Добро и Истина шли на бой во имя Добродетели и Красоты, снова воскресили куртуазную любовь. И не важно, что она начиналась среди феодальных рыцарей и дам как прелюбодейная игра, основанная на платонической любви. Она несколько изменилась, но по-прежнему отвечала их потребностям.

На самом деле куртуазная любовь – это разновидность приукрашивания. А приукрашивалось вожделение. Поколения за поколением, снова и снова, люди открывали для себя куртуазную любовь как способ очистить половое влечение от его сексуальности. В эпоху культа стыдливости мы естественно предполагаем, что социальные условности существуют для того, чтобы скрывать наше животное происхождение. А если допустить, что цель условностей – в противоположном: привлечь к нему еще больше внимания? У самки обезьяны-бабуина при наступлении течки ягодицы и гениталии увеличиваются, надуваясь, как воздушный шарик. «Я готова, – сообщает она. – Эй, самцы, я готова! А вот и мишень». Куртуазная любовь и другие подобные игры сходны в том, что они приукрашивают процесс, подчеркивая зрелость и готовность женщины. Посмотрите на пчелу. Пчела может сосредоточиться на большой, контрастной, иссиня-черной серединке рудбекии и прицельно лететь к ней, постепенно снижаясь (ее ведет к цели видимый в ультрафиолете узор, которого не видит человеческий глаз). В сложных человеческих обществах, где цель не всегда ясна или достижима, многое отвлекает внимание. Продуманное ухаживание постепенно подводит человека все ближе и ближе к цели – любовной связи. Многие женщины ждали своего рыцаря в сверкающих латах, надеясь, что он откуда-нибудь появится и отнесется к ней достойно: будет боготворить, почитать, обожать. Подобно принцессе Рапунцель, она могла бы потом спустить косы и позволить ему взобраться по ним в спальню. Ее жизнь скучна. Она сомневается в себе, страдает от комплекса неполноценности. А потом появляется великодушный Другой: который исправит ошибки в ее жизни, сделает ее безмятежной, а саму даму будет возвеличивать в малом и всячески превозносить. Дама чувствовала, что желание пронзает ее, словно стрелами, заставляет трепетать. Наконец возлюбленный появляется, и мишенью становится его сердце. Он воспевает ее гибкое, как лук, тело и умоляет ее бежать с ним.