— Какая у вас вторая просьба, товарищ военврач второго ранга? — голос его был теперь совершенно спокоен, словно он решил разом перечеркнуть прошлое и все забыть.

— Политрук Веселов с ранением в брюшную полость был доставлен слишком поздно, я сделал операцию, но шансов выжить у него практически нет — уже начал развиваться перитонит. Через три часа из Москвы прибудет самолет с медикаментами, я прошу вас отправить Веселова с этим же самолетом в Москву.

— Зачем? — угрюмо буркнул Царенко, и лицо его слегка искривилось. — Я Витьку Веселова люблю, сам бы за него сто раз свою кровь до капли отдал. Тем более что обо мне, как выяснилось, никто особо страдать не будет, а у Веселова молодая жена и маленький сын. Но только от перитонита, всем известно, не лечат — ни здесь, ни в Москве.

— В Москве сейчас находится мой учитель и друг моего отца профессор Оганесян Сурен Вартанович. Они с Зинаидой Ермольевой работают над созданием уникального препарата, и два дня назад я получил письмо — Сурен Вартанович пишет, что ученые добились поразительных успехов. В Англии, кстати, ведутся аналогичные работы. Правда, наш препарат еще не прошел клинических испытаний, но в настоящее время это единственное, что может спасти Веселова. Пусть тот, кто будет сопровождать его в Москву, свяжется с Оганесяном от моего имени.

Командир подумал и, чуть прищурившись, кивнул.

— Хорошо, военврач, сделаю, как просишь, — отрывисто сказал он и с легкой иронией в голосе добавил: — Сумел ты обвести вокруг пальца меня, так попробуй, обмани и смерть…

— В те дни смерть поджидала нас на каждом шагу, — сказал генерал, — и в те дни сорок второго еще никто не знал, где конец войны, и кому суждено до него дойти, а кому нет. Но наша Златушка и военврач Петр Муромцев полюбили друг друга, и я сам зарегистрировал их брак, а через двадцать минут после этого наши войска получили приказ готовиться к наступлению, поэтому мы с товарищамив тот день не успели даже толком поздравить молодых. Поэтому я хочу выпить за них сейчас. За тебя, Злата! За тебя, Петр! — он пристально посмотрел на неохотно поднявшую свой бокал Злату Евгеньевну, потом перевел взгляд на Сергея и неожиданно нахмурился: — А ты чего не пьешь? Чего морщишься? До дна надо, до дна!

— Мне нельзя, — робко возразил тот.

— По такому случаю можно! Нужно! — сердито возразил генерал. — Пей!

— Извините, но я болен, мне действительно нельзя.

— Молодежь! — Царенко презрительно повел носом и вновь поднялся, постучав по столу, чтобы привлечь внимание расшумевшихся гостей: — И опять я хочу сказать, товарищи, потому что время у меня подпирает. Молодежь нынче пошла не та, что в наше время, и мы, может, сами в этом виноваты — забаловали их, изнежили, — он сердито повернул свое побагровевшее лицо к Сергею: — Знаешь, какими орлами были твои папка с мамкой? Помню, в сорок четвертом бой шел на переправе — снаряды вокруг рвутся, Златушка и санитарам вытаскивать раненых помогает, и перевязывает на месте, а если нужно, то к бате твоему бойца тащит. Петр как заговоренный был от пули — двух врачей на месте убило, вокруг него снаряды рвутся, а он оперирует себе прямо тут же на берегу, как нарыв в больнице режет. Многие раны нужно было сразу на месте обрабатывать, иначе конец солдату — тогда пенициллин до нас еще не дошел. Хотя еще в сорок втором был случай, когда мы в Москву к одному профессору нашего политрука Витю Веселова отправили — его там сумели спасти.

— Позвольте, позвольте, — заинтересованно воскликнул Оганесян, — Веселова я помню, он был одним из первых, кому мы ввели препарат. Можно сказать вслепую — испытаний еще не проводили, нужной дозы никто не знал, но он умирал, и выхода не было.

— А, так это были вы, доктор! — повернувшись к академику, сурово покачал головой Царенко. — За Виктора нашего, конечно, до земли вам поклон, но что же вы так плохо работали? Почему в сорок четвертом еще не было пенициллина?

— Вообще-то он уже был, — со вздохом отозвался Оганесян, — мы под руководством Зины Ермольевой готовы были провести клинические испытания еще в сорок втором, но слишком долго тянулся спор о том, чей пенициллин лучше — наш или английский. Слишком долго! Не знаю, какова здесь доля моей вины, но прошу прощения, — старый академик поклонился с присущим ему изяществом движений.

— Меня в том бою ранило в грудь, — отвернувшись от него, продолжал генерал. — Вода была ледяная, я с головой ушел под воду. Злата и еще одна наша девушка, Вера Демчук, вытащили меня, оттащили в медсанбат на берегу, и Петр зашил рану, а то бы я истек кровью — пулей мне порвало внутри какой-то важный сосуд. Сам я ничего этого, конечно, не помню — Вера потом рассказала. Она отвезла меня в госпиталь, выходила, а позже мы с ней поженились. Двух сыновей она мне родила, а в прошлом году покинула меня — скончалась от рака.

— Вечная ей память, — поднимая бокал и глядя прямо перед собой, произнес Петр Эрнестович, и Злата Евгеньевна тихо повторила за мужем:

— Вечная память.

— Спасибо. Но я опять вернусь к тем временам. Выйдя из госпиталя, я представил к ордену Красной Звезды санинструктора Злату Волошину. К сожалению, награда эта до нее не дошла — возникла путаница из-за того, что она сменила фамилию и основное место жительства. Сейчас награда, наконец, нашла свою хозяйку. Я, собственно, и приехал сюда, чтобы лично вручить тебе, Златушка, твой орден. Хотя полагается делать это в официальной и торжественной обстановке, но мне, как бывшему командиру и старому фронтовому товарищу разрешили вручить тебе боевую награду у тебя дома.

Во внезапно наступившей тишине Царенко торжественно передал Злате Евгеньевне коробочку с орденом и троекратно облобызал ее.

— Спасибо, — тихо сказала она, невольно отстраняясь и вертя в руках коробочку. Гости дружно начали аплодировать, а вечно недовольный жизнью Камышев сердито застучал ложкой по столу:

— Что за «спасибо»! Следует сказать «Служу Советскому Союзу!».

— Это я должен сказать тебе спасибо, — глядя в глаза Злате Евгеньевне, глухо произнес генерал. — Потому что мы ведь с тобой сегодня впервые видимся после того боя. Спасибо, за то, что спасла мне жизнь, и прости, что не сумел сказать тебе этого раньше.

… Вытащив командира и доставив его в госпиталь, она вернулась на берег, и после этого еще в течение шести часов попеременно то окуналась с головой в ледяную воду, то стыла на берегу под порывами холодного осеннего ветра, перевязывая раненых товарищей. Лично для нее это был один из тех дней, когда женщине положено особенно бережно относиться к своему здоровью. Девушкам-бойцам для таких дней специально выдавали бинты и вату для гигиенических прокладок, теперь же у нее прокладка превратилась в кусок бурого льда. После боя Петр, не видя нигде своей жены, в тревоге попросил легкораненого Диму Векшина ее отыскать — сам он оказывал помощь раненым и никак не мог отойти. Дима вернулся через час, неся Злату на руках — молодая женщина была без сознания, лицо ее пылало от жара. Очнувшись утром следующего дня, она, едва пошевелившись, вскрикнула — боль внизу живота была такая, словно ее жгли каленым железом.