На этой неделе мы похоронили Иэна. Какой-то вирус. С того разговора я видел его лишь однажды, на улице, и он был нездоров, но казалось, что это лишь начало слабого гриппа. А три дня назад по всему офису разослали заметку, одинокий абзац с какими-то медицинскими терминами. В пятницу его увезли в больницу с головной болью, выписали в субботу, во вторник он снова туда попал, а в четверг его не стало. Мне сообщил Скиппер Блэнт собственной персоной (или, как мне нравится его называть, Коала), который никогда никоим образом не признавал во мне личность — и навеки занял место в моем сердце, обращаясь ко мне «Эй, ты». Сегодня утром он остановил меня в коридоре и сказал: «Ты хорошо знал Иэна». Мы обнялись. Он казался вне себя от горя, хотя у меня сложилось впечатление, что он недолюбливал нашего друга. Но в душевных делах никогда не знаешь наверняка, так ведь?

Не сомневаюсь, что ты и в Трансильвании можешь заглянуть в свой почтовый ящик — мужик из техподдержки заверил меня, что это реально. Если да, то печальную новость ты узнаешь поздно ночью, и тебе будет тяжелее, чем всем нам, потому что ты будешь одна, потому что ты знала Иэна больше многих из нас, потому что он был твоим верным рыцарем. Мне так жаль, Эвангелина! Мне жаль, что так вышло, и мне жаль, что ты прочтешь это в одиночестве. Но ты же понимаешь, что я не мог промолчать.

Как так вышло? Что проникло в его кровь, в его спинномозговую жидкость? Что-то неведомое и ужасное проникло в клетки его спинномозговой жидкости и в них обосновалось. Тело иногда становится полем духовной битвы, только так можно осмыслить произошедшее, как еще одну проигранную битву в долгом поражении всего порядочного в человеческой душе у нас в «Часе». Начальство утверждает, что это была естественная смерть. Наверное, придется поверить.

Ах да, и о нашей с Иэном встрече. На прошлой неделе, уже после твоего отъезда, я переходил Девяносто шестую улицу и столкнулся с Иэном. Одет он был с обычным щегольством, в легкий костюм от «Армани» или «Хьюго Босс». Вышеупомянутый шерстяной костюм отправился на полку. Ни один волосок у Иэна на голове не шевелился на ветру. Подбородок словно выступал на середину улицы. Не помню, что мы друг другу говорили. Скорее всего болтали о пустяках. Приближался День Труда. Вероятно, он спросил о моих планах, вероятно, я спросил о его. Но скажу тебе одно. Про пленку он и словом не упомянул. Не спросил меня, не было ли звонков. Не поинтересовался, был ли я уже в хранилище и собираюсь ли туда. Он был порядочным парнем, который обращался со мной как с человеком — вот что я помню из той нашей встречи. Мне его будет не хватать. Он любил тебя.

И вообще, я не знаю, что сгубило Иэна, но сейчас подозреваю, что это был сам воздух, которым мы дышим. Ты знаешь, что он думал об этом месте, и я склонен с ним согласиться. Мы работаем в сердце террора. Людям со стороны не постичь, о чем я, но ты понимаешь. На поверхности террор режет как нож, но его сердце… его сердце вздымается девятым валом. Он не фиксирован в постоянных формах, символах или даже тенях. Он текуч, и мы им дышим, и он дышит нами. Угроза возросла с тех пор, как мы вернулись в это здание, а ведь этого ни за что не следовало делать. Господи помилуй, ведь какие-то программы перевели в Нью-Джерси, но только не «Час» Боба Роджерса. Вот и говори про тщеславие. Ему обязательно надо было притащить нас назад, чтобы всем доказать, что куража у нас не меньше, чем у «Уолл-стрит джорнал». А теперь я не могу спать.

Думаю, Иэн умер естественной смертью. Никаких доводов привести нельзя, но иногда у меня бывают предчувствия. Я невольно думаю, что Иэн был просто слишком хорош для своей работы, для своей жизни, для своего мира, поэтому его просто заставили исчезнуть. Он слишком быстро поднялся. Его слишком любили. Что за вирус способен сожрать молодого человека (тридцать лет!) за каких-то несколько дней? Насколько я тебя знаю, Э., ты сейчас смотришь на монитор темно-карими разами, и шепчешь молитву богу, в которого не веришь. Ты не плачешь. В тебе слишком много от актрисы, чтобы ты позволила себе расклеиться в каком-нибудь задрипанном Интернет-кафе Восточной Европы. Ты подождешь, пока не вернешься в свой номер, а там бросишься на кровать и начнешь рвать на себе черные волосы, потому что не в силах принять факт такой трагедии.

Однако прежде, чем ты сделаешь это, я кое о чем тебя попрошу. Ответь на мое письмо.

Повторяю: ответь на мое письмо.

У нас уже шепчутся, что у тебя тоже не все в порядке, что все мы прокляты: сперва Иэн, потом ты, и кто следующий, и тому подобное. Ведь предполагалось, что ты поедешь в Трансильванию лишь на пять дней. Кому как не мне знать, ведь я заказывал тебе билеты и гостиницу. Я улаживал мелочи. Я перевел тебя в бизнес-класс. Я добился, чтобы тебя поселили в отеле на месте бывшего военного министерства и даже подыскал тебе гостиницу в Брасов, как ты и просила. Это было нелегко. По бюджету тебе полагался билет в оба конца до Бухареста без съемочной группы и пять дней — достаточно, чтобы долететь в столицу Румынии, взять напрокат машину до Трансильвании, встретиться с информатором и вернуться домой. Ты одержима экономией. Ты не любишь грязи и свалок. Ты и минуты лишней в посткоммунистической Трансильвании не задержалась бы.

Когда речь заходит о тебе, я в тупике. Я чувствую себя средневековым клириком в каком-нибудь средневековом замке, и злонамеренный ветер как раз задул свечу.

Э., я должен сказать это сейчас или не смогу произнести никогда. В тот день перед твоим отъездом я хотел поговорить о том, что твои сияющие карие глаза, темные волосы, лишь с намеком на завиток, падающие на высокий лоб, на нежную шею с ароматом корицы, на твои плечи — и на мое плечо, когда ты наклоняешься надо мной, чтобы спросить, пришла ли какая-то незначительная посылка из Лондона, твои свитера с вырезом углом и блузки, которые ты носишь вопреки совету величайшего корреспондента, Князя Тьмы, которые сдвигаются, открывая одинокую родинку на вздымающейся правой груди, твоя бледность в январе, оливковый блеск в августе — все это хранило мой рассудок на нашем двадцатом этаже этого здания. Один надежный человек шепнул мне по секрету, что по материнской линии ты из венецианцев, а венецианки произошли от удивительных византийских принцесс, самых прославленных красавиц Темных веков. В своей бело-голубой полосатой блузке с глубоким круглым декольте ты выступаешь из теней между столовой и центральным коридором, как женщина с римских мозаик, кладешь мне на сердце руки, шепчешь мне на ухо вздохами кондиционированного воздуха, что струится по мрачным коридорам этого прогнившего места, и я знаю, что сгубивший Иэна недуг никогда меня не тронет.

Но что, если что-то с тобой случилось, Э.? Я этого не перенесу. Это меня убьет. У меня есть твой электронный адрес, и этим письмом я открываю тебе душу, открываю, что потерялся в тебе, и тому уже три года — с тех пор, как мы впервые доверились друг другу, всего за неделю до того, как самолеты врезались в соседнее здание, до того ужасного времени под бдительным оком телемониторов, которые все хотели, но не получили тебя, тех темных богов, что правят этим местом, где потолки, как распятия, где суп странен, где стены коридоров тянутся к нам липкими руками и воздух холоден как кожа мертвеца. Этим укрепленным лагерем видеопленки, крепостью с колючей проволокой по стенам, с невидимыми автоматчиками, которые так и подстегивают меня хотя бы на секунду отойти от правил, когда я облегчаюсь в уборной, когда кланяюсь и пресмыкаюсь перед библиотекарями в архиве и иду в столовую за персиковым чаем и миской омерзительного пареного гороха. Отправляя это письмо, я рискую быть уничтоженным. Вот как много ты для меня значишь, Э. Пожалуйста, возвращайся. Мне очень жаль, что так вышло с Иэном. У меня шок. Единственное мое утешение — статистически крайне мала вероятность того, что за одну неделю мы лишимся и продюсера, и заместителя продюсера. Пожалуйста, пусть с тобой будет все хорошо. Пожалуйста, ответь.