было смешно, он сам все знал, но ему хотелось понять, что думает об этом Николаенко, что он думает вот так откровенно, не формально?

Впрочем, разве можно было ждать от Николаенко откровенности? Такие, даже когда выпьют, не скажут, чего на самом деле думают — ни к сердцу не прижмут, ни к черту не пошлют.

— А что с Большим заводом? — спокойно переспросил Николаенко, отпивая коньяк из рюмки. — Конечно, есть тут просчет, соответственно есть и потери… Но ведь не просчитывается только тот, кто не рискует.

— Ах, вот как! — Макашин даже задохнулся от вдруг подступившей злобы. — Это мы, оказывается, рисковали! Скажите, какие герои! Копейку стоит такое геройство. Головотяпство это, а не геройство! И все мы головотяпы!

— Ну уж! — засмеялся Николаенко. — Зачем так сердиться и на себя и на весь свет? Эдак недолго и язву заработать!

— Язву я уже заработал.

— Тем более. В масштабах страны, вы же знаете, Большой завод не столь уж большой. И не такое выдюживали…

Вот как все прекрасно получается! Мы, мол, и не такое выдюживали. Подвиньтесь, чего суетитесь? Сейчас хоккей начнется. Давайте посмотрим хоккей.

— Из-за погодных условий, — объяснила тоненькая черноглазая стюардесса («Глазами похожа на Юлию. Нет, не похожа. Но все же немного, чуть-чуть»), — из-за погодных условий самолет приземлится в Куйбышеве.

— Надолго? — заволновались пассажиры.

— Как погода, — улыбнулась стюардесса.

И вот уже битый час они смотрят по телевизору хоккей в переполненном зале Куйбышевского аэропорта.

Неужели Николаенко не понимает, думает Макашин, сосредоточенно глядя на экран, что одно дело выдюжить в экстремальных, как теперь любят говорить, ситуациях, когда страна быть прикажет героем, и совсем другое — когда все трещит по швам просто от халтуры, от того, что недоглядели, недосчитали?

Конечно, он все это понимает, но ведь вот как олимпийски спокоен! А почему? Да потому, что его уровень при нем. Не так уж важно быть первым или вторым и уж совсем не важно, что там будет с Большим заводом, — важно сохранить уровень.

Макашину надоело сидеть перед телевизором, но газетный киоск оказался закрытым, и читать было нечего.

Раньше, когда летал в командировки, брал с собой газеты и журналы со статьями и очерками о заводе. Поток их не иссякал, и это было любимейшее чтение.

«Сегодня, — подчеркнул генеральный директор, — важнейшая проблема для нас — становление коллектива уникального завода. Проблемы социальные, нравственные, воспитательные выдвигаются на первый план. На заводе трудятся представители 75 национальностей нашей страны. После завершения строительства всего комплекса здесь встанет современный город с полумиллионным населением…

Колпино поставляет нам металл, флюсы, электроды, образно выражаясь, «полуфабрикаты». Без них не жить громадному предприятию, которое одновременно действует и строится, ежесуточно осваивая без малого миллион рублей…»

«Ни одно изделие завода не минует рентгенокамеру. Вернее, центральную лабораторию неразрушающих методов контроля. Именно здесь и держит продукция экзамен на надежность, здесь и определяется гарантия ее качества.

Издали рентгенокамера небольшая по размерам. А вблизи… Высокие стены, у подножия бетонный ров, наглухо закрыт вход в камеру.

Комната на первом этаже — пультовая, стол, несколько стульев, небольшие приборы, щиты со множеством кнопок. Отсюда дефектоскописты управляют рентгеносъемкой деталей.

«Наши глаза не умеют познавать природу предметов…» — так говорили древние мудрецы. В рентгенокамере «глазами», проникающими в глубь металла, сделались приборы — объективные помощники дефектоскопистов.

Цветная дефектоскопия обнаруживает мельчайшие трещины на глубине до двух миллиметров…»

Вот только в людях не научились ничего распознавать. Что-то там сорвется в организме, какая-то малость, что-то разладится, и все полетит к чертям, и в два месяца человека скрутит, как скрутило Татьяну.

Накануне его отъезда в ФРГ пришла телеграмма от Антона:

«Тетя Таня умерла. Похороны среду, одиннадцатого».

Антон так и остался жить в Колпине, в московский институт переводиться не захотел.

Сколько ж это дней назад было? Одиннадцатого… Сегодня какое число? Да ведь сороковой день сегодня!

Фигурки хоккеистов на экране уже перестали бегать, и вместо них появилась надпись: «Альманах «Поэзия». Макашин смотрит, не видя, и вдруг слышит знакомое слово:

Мы под Колпином скопом стоим,

Артиллерия бьет по своим.

Пожилой человек на экране с ежиком седых волос и внимательными темными глазами читает стихи:

Это наша разведка, наверно,

Ориентир указала неверно.

Значит, сегодня сороковой день? Опять, наверное, поехали на кладбище…

Недолет. Перелет. Недолет.

По своим артиллерия бьет.

Посидишь несколько лет в главке, думает Макашин, и превратишься в Николаенко. А что? Запросто! Николаенко еще не самый худший, по крайней мере немало знает. И может быть, даже видел, как варят кольцевой шов. Был где-нибудь в командировке и видел. Но как ему понять, что из миллиона шов этот, возникающий под электродом Михаила, уже тем отличается от всех прочих, что проходит через Макашина?

Да не толпитесь вы, дайте разглядеть! Ах, красота какая, красота! Молодец, Михаил!

Мы недаром присягу давали,

За собою мосты подрывали,

Из окопов никто не уйдет.

«Моя должность при мне, — сказал ему Михаил. — А ты свою еще выслужить должен».

Недолет. Перелет. Недолет.

Макашин услышал, как, перекрывая все голоса и шум из репродукторов, зазвучало: «Объявляется посадка на самолет рейсом Куйбышев — Ленинград. Пассажиров просят пройти к стойке номер два».

Когда Ильины уехали из Городка, Макашин, увидевшись с Юлией в Москве, сказал ей:

— Вот и Михаил уехал. Все бегут, как крысы с корабля.

На что она ответила:

— Михаил вернется на Большой завод, вот увидишь.

— С чего ты взяла? — удивился он. — Татьяна болеет, и вообще…

— Вернется. Он из тех, кто возвращается.

— Скажите! Он из тех! А я, по-твоему, из каких?

— А ты из тех, кто уходит, не оглядываясь.

До чего же его раздражали, однако, эти ее бесконечные оценки! Всему давала оценки. И говорила, говорила, даже тогда, когда надо было молчать.

Черноглазая стюардесса прошла через зал мимо Макашина и вскоре вернулась, неся тарелку с бутербродами, прикрытую бумажной салфеткой. Должно быть, ходила в буфет.

— Скоро? — спросил он у нее.

Она улыбнулась, покачав головой. Нет, у Юлии другие глаза, не похожие. И еще она умеет смотреть так, будто видит тебя впервые. И становится не по себе: что она видит?

Мы под Колпином скопом лежим

И дрожим, прокопченные дымом.

Чьи же это такие стихи? Интересно, Юлия знает их?