– Потому что она все фамильные драгоценности и дорогущие раритетные книги меняла на еду, – объясняет Аня Насте. – Она все-все книги помнит, которые обменяла, представляешь? Даже до сих пор. Бывает, так забьётся во сне и вдруг чётко, как до болезни, произнесёт: «Первое издание Беранже[47]банка тушёнки больше не дам не то в печку отправится ваш Беранже». Мне очень страшно становится. Она ещё до своего Паркинсона мне рассказывала, что в Питере были люди, у которых была еда во время блокады. Много еды. Даже сгущёнка. И она, чтобы молоко не пропало, всю прадедушкину библиотеку обменяла на еду у «этих скотов». Она красивая была. Сейчас покажу. – Аня бежит в «свою комнату», которая одновременно и комната её бабушки, и оттуда по ночам по всему дому разносится визгливый переливистый старческий храп, мешающий спать всем обитателям других комнат этого дома, разделённых крепкими деревянными дверьми. Всем, кроме Ани, спящей тут же. Вытаскивает из своего чемоданчика фотографию и показывает двоюродной сестре. – Смотри!

Настя смотрит на изображение изумительно красивой женщины с уложенными вокруг головы толстыми косами. У женщины даже на чёрно-белой фотографии яркие красивые глаза, нет ни морщин, ни провисающих набрякших мешков вокруг глаз. Настя смотрит-смотрит и, наконец, видит, что никакая это не старуха с Паркинсоном. Это – Аня! Самая настоящая Аня! Просто почему-то взрослая. Как можно было сфотографировать Аню взрослой, если она пока девочка? Удивительно.

– Вот! – победоносно говорит Аня. – А Светка не хочет за бабушкой ухаживать и вообще её ненавидит. Потому что бабушка, как говорит выпивший лишку папа, «тоже хороша». Я этого не помню, но Светка старше меня и помнит, как бабушка, когда была «тоже хороша», говорила Светке, что она такая же серая мышь, бездельница, злюка и пролетариат, как и моя мама, которая хоть и танцует седьмого лебедя у второго пруда в Мариинке, и обвесил её папа бирюльками, а она всё равно пролетариат, некрасивая рабочая лошадь «бэпэшка»,[48]строящая из себя английскую верховую. И сноб. Сноб – это подражатель, чтобы ты знала. Тот, у кого ничего своего, а только подсмотренное. Мне бабушка до Паркинсона всё объясняла. И про то, что мама нашу эту бабушку стыдится. Про маму я с бабушкой не совсем согласна, хотя, когда бабушка Павловская при гостях начинала рассказывать, что мамина мама водит грузовик с брёвнами, мама потом почему-то злилась и плакала. Хотя я не понимаю маму. Это же замечательно! У всех – обычные бабушки. Дома сидят, пирожки пекут, учительницами работают, а наша эта, общая, поволжская бабушка – водит огромный грузовик с огромными брёвнами, и у неё даже есть мотоцикл с коляской. По-моему, этим надо гордиться. Я вот горжусь. А ты?

– И я горжусь, – говорит Ане Настя. – Я ещё горжусь, что наша бабушка-шофёр хорошо рисует, и тем, что у неё козы и она их так ловко доит. Кстати, моя мама почему-то тоже стесняется, что мама мужа – шофёр. Странные эти взрослые, да?

– Да уж. Так что забудь о том, что с возрастом становишься умнее. А вот про Светку бабушка Павловская – да, права. Сестрица моя злая, как сто чертей. Прошлой зимой я об её тупую голову разбила горшок с цветком. Настоящий горшок с настоящей землёй и настоящим цветком. Ей ещё повезло, что мне фиалки под руку попались, а не мамина пальма. Горшок – вдребезги, Светкин «котелок» – в кровь. Она об бабушкино кресло-каталку споткнулась, упала и давай вопить: «Вечно эта старуха-уродина специально едет на кухню, когда знает, что я там. Специально притаскивается и мешает! Домой никого привести невозможно. Притащится и смотрит, трясущаяся вонючка! Чтоб она уже сдохла!» Ну, я с подоконника горшок с фиалками схватила и Светке об голову – бряк! Мама в слёзы. Папа вечером тоже приложил меня пощёчиной, только, по-моему, не из-за Светки, а из-за, – Аня недолго молчит, вспоминая, – неумения держать себя в руках, вот! Зато он со Светкой в кабинете на целый час заперся, а не какая-то пощёчина. Надеюсь, он её бил. Светка, правда, визгливая, а из кабинета ничего слышно не было. Может, он ей рот чем-то заткнул, чтобы не орала? Во всяком случае, из кабинета она вышла тише мыши и так и ходила пришибленная целый месяц. Бабушке чай даже готовила, а та – выливала, вроде как не специально, но я-то эту Павловскую знаю! – гордо подчёркивает про «эту Павловскую» и «знаю» Аня. – Надеюсь, папа Светку всё-таки поколотил, залепив лейкопластырем рот, чтобы не орала. Иначе я чай для бабушки из её рук объяснить не могу.

– А я умею держать себя в руках, – вставляет не к месту Настя. – Если держать себя в руках, то спать под скомканным в пододеяльнике одеялом уютнее.

– Ну и вот, – отмахивается от Настиных слов, как от чего-то совершенно незначительного, Аня. – По Светкиной башке кровь струится, а бабушка сидит довольная. Хотя, честно говоря, я знаю, что она нарочно Светку давно изводит. Но Светку изводить приятно. Прям невозможно удержаться. Бабушка – только это наша семейная тайна, совсем-совсем семейная, не на всю семью, а только на нашу, питерскую. Я тебе скажу тихонько под большим секретом, только ты никому не говори. Мне самой бабушка сказала, взяв слово молчать. И ещё сказала, что и папа, и мама знают, но ей, бабушке, не верят. Отказываются верить. Не могут поверить. Так она говорила. Понимают, что правда, но не могут поверить. Но главное, говорила, что Светка сама знает правду и сгорит в аду. Так говорит бабушка. Вернее – говорила. Говорила мне тогда, что скажет, только если я ей поверю. Отчего мне ей не верить? Мне она никогда не врала. Ни тогда, ни сейчас, когда уже не говорит, а мычит. Ты же знаешь, что сейчас бабушку уже только я понимаю. Я ей даже помогала писать. Год назад. Сейчас она уже не может, – шепчет Аня Насте. – Никому не скажешь?

Настя даёт слово молчать по гроб жизни. Ей страшно интересно узнать питерскую тайну не для всей семьи.

– Ну, знаешь мой ожог, да?

Ещё бы Настя не знала Анин ожог. То есть не ожог, а то, что теперь там вместо гладкой нежной кожи. Почти на всю правую руку, и ещё на боку и на животе. Рубец. Страшный рубец. Как будто с Ани сперва сняли кожу в тех местах, затем сделали из Аниной кожи бинты, а потом неаккуратно перебинтовали то, что обнажено под сорванной на бинты кожей. И кожаные бинты пропитались Аниной кровью и теперь не совсем нежно-бежевые, как вся остальная кожа хорошенькой брюнеточки Ани Павловской, а грязно-коричневатые. А когда она загорает или напрягается, кожаные «бинты» багровеют, как будто снова и снова пропитываясь выступающей под ними Аниной кровью. Эта кожа не совсем Аня, но совсем-совсем на Ане как кожа, а не как обычные бинты, которые и бывает больно сорвать, если они присохли к разбитой коленке, но эта боль мгновенная. Потому что срывать хоть и больно, но не так противно, как постоянно на себе носить приросшие бинты, под которыми зудит и даже болит. У Ани тоже иногда чешутся рубцы и даже болят, как у старухи, на погоду. И тогда она опускает руку в бочку с холодной дождевой водой, что стоит под старой яблоней, и тогда к Ане лучше не подходить, такое у неё становится настроение. Как ни размачивай эти кожаные зловещие «бинты», их уже не сорвать. И на животе у Ани полоска «бинта» в постоянных расчесах. «Изначальная иннервация полностью не восстанавливается, увы! Особенно учитывая то обстоятельство, что ожоговая травма была нанесена в том возрасте, когда далеко не всё окончательно сформировано. Чувствительность есть – и это уже прекрасно», – строго говорит Аня явно чужими словами.