Солнце палило невыносимо, ослепляло желто-белым светом, сверкало в струях воды, которые вырывались из шланга, – садовник поливал цветы в скверике у кафе. Ада потянулась к сумке за солнечными очками и, наклонившись близко к зеркалу, заглянула в него и отчетливо увидела седину, проступавшую у корней волос, черные синяки под глазами, которые смотрели неуверенно и даже испуганно. Маникюр на ногтях облупился. Она отпрянула: «Как я могла довести себя до такого состояния? Надо взять себя в руки. Нельзя давать волю нервам. Это первый шаг к поражению».

– У вас есть тут рядом косметический салон? – спросила она подошедшего с обедом на подносе официанта. Он рассказал ей, как проехать к парикмахерской.

Она села прямо и медленно досчитала до двадцати одного. Это было ее магическое число. Все, что требовало повторения, она делала двадцать один раз. Медленно и со вкусом поела, расплатилась и поехала по указанному адресу. «Ничего, что задержусь на пару часов. Это время погоды не сделает. Приеду ночью, но зато не с облезлыми ногтями».

Он поднялся в кабинет, выпил остатки вина прямо из горлышка, стекло сильно клацало о зубы. Часть вина пролилась. И пошел на кухню за новой бутылкой. Попытался поплотнее закрыть дверь, но со сломанным язычком она не защелкивалась, все время открывалась. Он шарахнул ею изо всех сил. Часы пробили двенадцать. Дима не хотел, чтобы эта дверь оставалась открытой. Он снял майку и, зачем-то оторвав один рукав и сложив его в несколько раз, засунул между дверью и косяком, хотя можно было взять полотенце или лист бумаги. На кухне крепких напитков не оказалось, и Дима вспомнил про бар в гостиной. Тот был закрыт. Он долго и ожесточенно ковырял его ножом. Потом в сердцах бросил нож на пол и ударил кулаком по стене, попав в маленький голландский натюрморт. Бар открылся. С Димой приключилась настоящая истерика. Он вспомнил такой же момент в известном фильме и, сопоставив обе ситуации, начал дико ржать, со слезами, держась за живот. Потом, обессилев, подполз к бару на коленях. Увидел бутылку виски и стал пить его тут же из горлышка, он сразу опьянел и готов был упасть и вырубиться прямо здесь. «Не-е, тут опасно», – говорил он себе, посмеиваясь и забираясь по лестнице наверх, в привычную спальню. Помогал себе, держась одной рукой за перила, а в другой неся бутылку коньяка, взятую из того же бара. Он запер изнутри дверь на ключ и, полетав немного на вертолетах, забылся.

Проснулся поздно. Его тошнило, и голова трещала так, будто грецкий орех раскалывали щипцами. Он вышел и покосился на соседнюю дверь – закрыта. Спустился на кухню. В таком состоянии ему было не страшно в этом, как он про себя его окрестил, «ведьмином» доме. В холодильнике остался только йогурт в стеклянных баночках. Он съел один, и его вытошнило прямо в кухонную раковину. Сердце колотилось, и руки дрожали, пока он пытался смыть кусочки желчи с отросшей щетины. Захотелось принять холодный душ. По пути наверх он увидел лестницу на чердак. Залпом выпил последние полбутылки вина, поднял нож, валявшийся у кабинета, и поднялся к маленькой деревянной двери, которая оказалась закрыта лишь проволокой, перекрученной вокруг ушек для замка. Он долго раскручивал ее трясущимися пальцами, чуть не падая с узкой лестницы, и, открыв, пригнул голову и зашел. Часы в гостиной пробили три раза. Было темно и пыльно. И только в два маленьких окошка, густо затянутые паутиной, по разные стороны прямоугольного пространства с уходящей вверх треугольной крышей пробивался слабый свет. Деревянные доски заскрипели под его осторожными шагами, из-под ног взлетели маленькие облачка пыли. Дима увидел большое зеркало, прислоненное к стене, возле него патефон и рядом с ним несколько пластинок. Он сел около патефона по-турецки и руками стер пыль. Завел его, хотя не знал, как правильно это сделать, и, достав из верхнего конверта с фотографией негра с трубой в руках пластинку, поставил ее, не надеясь, что она заиграет. Но черный круг заходил под иглой, и по чердаку поплыли звуки африканского блюза. Запись была старая, с потрескиваниями и шуршаниями, вводящая в транс. Музыка вуду, музыка рабов и плантаций, музыка колдовства, крови и ритуальных убийств. Дима вспомнил, что смотрел какой-то страшный фильм про то, как черные рабы подняли восстание и повесили своих хозяев, всю белую семью. Сначала те болтались в саду на веревках, а потом негры сняли мертвецов и переселили в них свои души. И так и остались жить в этом поместье. Там тоже был чердак, и старое большое зеркало, и патефон. Они совершали свои магические вуду-ритуалы именно под такую мелодию. Дима вдруг увидел в зеркале напротив дом, полыхающий огнем, группу людей, труп в белом длинном платье, отделанном кружевом, болтающийся на раскидистой ветке, и усилием воли стряхнул с себя оцепенение. Пластинку заело, труба монотонно и тягуче снова и снова повторяла одни и те же такты. Они походили на слова, услышанные им прошлой ночью: «Да она же ведьма, она же ведьма…» Он сдернул иголку и, стараясь не смотреть в зеркало, встал и отошел подальше, ощущая за спиной только что промелькнувшую потустороннюю жизнь, продолжающуюся в зазеркалье.

Дима обнаружил странную посуду на низких полках: какие-то медные ступки, колбы, чаны, пустые аптекарские баночки с притертыми стеклянными крышками и наклеенными этикетками на латинице. Раскрыл маленький шкафчик. В нем было несколько коробок. В одной лежали тетради. Листы их были желтые и испещрены непонятными записями. В другой он обнаружил целую пачку черно-белых фотографий. Он сразу узнал маленькую Аду и ее бабушку. «А это, наверное, родители. И еще дети». В основном фотографии демонстрировали сцены в саду или в гостиной. Вот Ада качается на качелях, привязанных к большому дубу. Вот она с куклой. А здесь, видимо, с братом и сестрой на фоне цветочной клумбы. «Оказывается, у Ады была большая семья и, наверное, все жили раньше в этом доме. Только дедушки не видно. Интересно, где все они теперь?» В большой коробке рядом лежали игрушки. Потертый медведь, та самая фарфоровая кукла с фотокарточки с наполовину ободранной прической. А вот и фотоаппарат на треноге, спрятался за шкафчиком. Да на этом чердаке целая жизнь! Ближе к дальнему окну со стен свисали засохшие пучки неизвестных растений. Тут же стояли два сундука. На том, что поменьше, висел замок. «Не впервой», – подумал Дима и принес нож, оставшийся у двери. В сундуке лежала старая одежда. Он доставал платья и аккуратно раскладывал их на полу. «Назад в прошлое. Я обязательно напишу о старом чердаке и этих вещах». И тут ему нестерпимо, просто до слез, захотелось в Москву. Он готов был бросить все прямо сейчас и уехать, но у него не было ни денег, ни документов. Эту проблему он мог бы решить с помощью полиции, если бы не лес. Мало того, что Дима его боялся, он даже не знал, в какую сторону идти. Он представил себе, как заблудится и его растерзают дикие звери. Стало больно и страшно. «Но если бы я не попал в этот дом, то не увидел этих прекрасных вещей и не понял бы, как невыносимо мне хочется писать. Как я скучаю без работы». Он так забылся, разглядывая эти платья, фотографии, игрушки, придумывая разные фразы, которые смогли бы передать настроение, царившее тут и охватившее его сейчас, что перестал ощущать отчаяние, преследовавшее его все эти дни, и голод, и ужасное похмелье. На мгновение ему даже показалось, что все хорошо, он даже почувствовал что-то наподобие покоя и подумал, что надо записать все эти обрывки фраз, спуститься в кабинет, сесть за стол с пачкой бумаги и чернильной ручкой… Саквояж, нитки, фотография… Он вспомнил, и спокойствие, только что охватившее его, вспорхнуло и улетело, словно птица, которую спугнула подкравшаяся, чтобы ее сожрать, кошка. Дима грустно вздохнул. И стал открывать второй сундучок.