муха», — Фок сознательно назвал царицу оскорбительным прозвищем, услышав которое Алексеев дернулся, — является переносчиком крайне опасного наследственного заболевания, носителями которого являются исключительно женщины — они им не болеют. Но рожденные ими мальчики обречены! У них несвертываемость крови, гемофилия — об этой болезни знают немногие врачи, и средств лечения от нее просто нет! Любой порез ведет к смерти, обычный синяк может стать причиной гибели — а разве дети не падают?!

Лицо Алексеева побледнело, но Фок видел его глаза, и понял — ему поверили, причем в каждое слово — ибо в глазах наместника застыл нескрываемый ужас. И несколько спокойнее добавил:

— Кайзер Вильгельм прекрасно знал о том, потому и поспособствовал браку. И каково будет нашему царю, когда он узнает, что сын смертельно болен, а все пять дочерей являются переносчиками опасного заболевания, и никто не захочет иметь от них сыновей?! Это расплата за то, что Николай женился по любви — монархи не имеют право на чувства, и должны руководствоваться исключительно интересами державы. Я говорил о проклятии, и, поверьте, так оно и обстоит!

Наместник застонал, обхватил голову ладонями. Потом поднял на Фока очумелый взгляд — в нем была чудовищная смесь отчаяния, горя и надежды. И это немного тронуло душу Александра Викторовича, но голос продолжал звучать спокойно, даже с показным равнодушием.

— Не жалейте венценосца, Евгений Иванович. Вас оклевещут и опозорят, а либеральная пресса навесит всех «собак» за позорное поражение в этой войне. Выгонят в отставку, и все знакомые отшатнуться от вас, как от прокаженного, то император не поддержит, наоборот — в угоду «общественному мнению» даже не даст вам прощальной аудиенции, выбросит ленту Александра Невского, как шелудивой собаке кость.

Фок говорил, пристально смотря на наместника — тот снова побледнел, но поверил опять, по глазам было видно. Адмирал имел реальное представление о предмете и о петербургских нравах «высшего света», так что в такое к себе отношение живо примерил.

— А ведь вашей вины не было ни капли. Вы всеми способами настаивали на деблокировании Порт-Артура, о том, чтобы попытаться дать японцам отпор, даже приказывали Куропаткину. А тот, желая дать японцам «золотой мост», делал все так, чтобы виновными оказывались именно вы. Прикажет командиру корпуса дать бой, а потом сразу отходить под «напором превосходящих сил противника». Армия устала от цепи этих отступлений с боями, которые делались именно от вашего имени как главнокомандующего. А Куропаткин постоянно писал в Петербург, что все поражения оттого, что «сухопутный адмирал» лезет не в свое дело, и как только его уберут, то армия под его командование живо очистит от японцев Маньчжурию. И добился своего, не понимая, что теперь сам станет «козлом отпущения».

Фок пожал плечами, и посмотрел на задыхающегося наместника — тот из бледного стал багровым, и пытался глотнуть воздуха, как рыба, вытащенная на берег. С трудом прохрипел:

— Старая сволочь! Ну, Куропаткин…

Алексей Викторович мысленно усмехнулся — «можно подумать, что ты сволочь молодая, сам тот еще интриган!»

Но ничего не сказал — к чему слова. Алексеев с трудом отдышался и негромко произнес:

— Кто ты? Ты не генерал Фок, у тебя разговор иной и интонации. Ты в его личине просто. Ты бес?!

Александр Викторович спокойно перекрестился и расстегнул ворот кителя, показывая серебряный крестик на груди. Алексеев цепко схватил его за руку, в голосе прозвучала отчаянная надежда.

— Значит, не бес?! Это хорошо. Расскажи про себя… нет, постой. Про войну рассказывай — душа горит, говори, ничего не утаивая.

— Это долгий разговор…

— А нам уже не нужно торопиться — ночь долгая!

Глава 21

— Да уж, был у нас князь Потемкин-Таврический, зато скоро появится граф Витте, но «Полусахалинский», — наместник горестно взмахнул рукою, и, взяв бокал коньяка, выпил его как воду, залпом, не морщась. Видимо, хотел сбить дурное послевкусие после долгого рассказа о ходе русско-японской войны, столь несчастной для России.

— Знаешь, Александр Викторович, не хотел бы я оказаться на месте Рожественского, — после тягостной паузы произнес Алексеев, — неужели в Петербурге не понимали, что нельзя отправлять эскадру на убой?

— Понимали, только царь удила закусил — в стране революция и нужна хоть маленькая победа. Надеялся на чудо, но чудес в таких случаях не бывает. Только напрасно корабли погубил и пять тысяч моряков с ними, да позор от сдачи четырех броненосцев.

— Да, как же, помню совет Плеве царю — «нужна маленькая победоносная война». Вот и получили ее, и сразу обгадились! Потому нам кровь из носа побеждать надобно, искать выход. Все силы приложу, в лепешку разобьюсь, но такой позор не нужен. И революция, о которой ты говорил. Не хочу тебя о будущем расспрашивать, и знаешь почему?

— Догадываюсь, Евгений Иванович. Если победим, то история иная будет, тем более уже другой расклад появился — японцы не смогли высадиться у Бицзыво, а лишь у Дагушаня, что вдвое дальше на север. А потому еще рано себя хоронить — ты ведь это хотел сказать мне?

— Ты меня правильно понял — изменим здесь, отзовется через сто двадцать лет, и не будет того кошмара, который у вас в будущем твориться. И вот за это надо драться насмерть — теперь просто нет иного выбора, — Алексеев тяжело вздохнул, посмотрел на Фока, и требовательно спросил:

— Честно мне ответствуй, есть ли у нас возможность победить японцев на море?! Вижу, что ты на это надеешься, потому и спрашиваю. Душа ведь от обиды горит!

— Сейчас еще есть, но если упустим время, то потеряем все шансы, — Фок вытащил из коробки папиросу, зажег спичку и закурил. От первой затяжки все поплыло перед глазами, но не закашлялся, как ожидал — настоящий Фок баловался курением в молодости, но алкоголь организм совершенно не принимал, рвотный рефлекс появлялся. Он бы не закурил, но требовалась хоть какая то разрядка.

— Тогда давай конкретно, по пунктам — что я смогу сделать?! И что не в моих силах, но нужно попробовать хоть как-то разрешить?!

— Не будем брать большое, начнем с малого, давай просто подумаем, — осторожно произнес Фок. — Флот это инструмент для решения межгосударственных противоречий, и для работы должен быть максимально приспособлен. Если инструмент плохой, то он подлежит либо замене, либо улучшению. Первое невозможно, а второе вполне по нашим силам.

— Я знаю, ты говорил о взрывателях