Марфа Никитична, как живая, встала перед глазами. Иван Дмитриевич перехватил веревку рукой, вытянул испачканный конец и спросил сладким голосом:

— Это что?

— Сами-то не знаете? — с замечательной невозмутимостью отвечал Евлампий. — Веревка.

— Нет, что это?

— А-а, это я собачонку давеча удавил.

— А кровь откуда?

— Да шею себе когтями драть стала, как я ей петлю-то накинул. Петлю хотела сорвать. Измарала, но я уж пожалел ее.

— Кого пожалел? Собаку?

Евлампий помялся, косясь в глубину квартиры, затем объяснил:

— Не, веревку. Думал, помою потом, да и не выбросил. Хорошая больно веревка. Корабельная, голландского витья.

— Так… А собака чья?

— Да ничья. Жулька-то у нас во дворе отиралась. Поди, знаете.

— Жулька? — ахнул Иван Дмитриевич, мучительно соображая, как бы скрыть от Ванечки страшную смерть его любимицы. — За что ж ты ее?

— Их сиятельство велели.

— Какое еще сиятельство? Спятил?

— С барыней-то сидят. Барон Нейгардт.

— Тьфу, дурак! Сиятельство — это князь. Или граф. Ан и то не всякий. Бароны — они просто благородия.

— Пущай…

— Как я, — добавил Иван Дмитриевич.

Это была неправда, поскольку дворянского звания он пока что не имел, лишь готовился со следующим чином быть причисленным к благородному сословию. Но не Евлампию же разбираться в подобных тонкостях!

— Э-э, — отвечал тот, — у них не как у вас, богатства несчитанные! Они вон, чтоб собачонку задавить, за такими деньгами не постояли, что и вымолвить страшно.

— И сколько он тебе дал, живодеру?

— Страшно сказать. Три рубля дали.

— Жулька-то ему чем помешала?

— Кусила, — сказал Евлампий.

— Чего на нее нашло? Сроду никого не кусала.

— Не знаю. Они говорят, кусила. Ну и велели, значит, избавить себя.

— Кто он тебе, чтобы его слушаться?

— За три целковых я и медведя удавлю.

— А мать родную?

— Сапоги чистить будете? — угрюмо спросил Евлампий.

— У, ирод! — Иван Дмитриевич замахнулся на него щеткой. — Морданцию бы тебе начистить за такие дела!

Несмотря на позднее время, Шитковский все еще был в части, бездельно слонялся по коридору.

— Ваня, — ласково сказал он, когда Иван Дмитриевич взялся пытать его о том, как барон Нейгардт хотел отравить Куколева-старшего, а отравилась дочь Лиза. — Ты сам помысли, Ваня, ну что я мог сделать? Вино он вылил, бутылку выбросил, а если даже кто к нему и приходил предлагать на лапу, свидетелей нет. Под стол он к себе никого не сажал, спросить не у кого. Женам в таких делах веры не дают, не мне тебе объяснять. Нейгардта я знать не знаю, детей с ним не крестил, но подумай, Ваня, с какими глазами я бы к нему заявился? С чего? Здрасьте, господин барон, не желаете ли в Сибирь, на поселение? Ах, давно мечтали? Вот и славненько, тогда рассказывайте про господина… как его?

— Куколев.

— Рассказывайте, как вы господина Куколева решили на тот свет спровадить. Так получается? Дураком, знаешь, тоже быть не хочется. Да и сам этот Куколев, по-моему, того-с. Малость умом тронулся. Какие-то запонки, звезды, медведи. Говорит шепотом, озирается. А то еще так подмигнет: мол, мы с вами друг друга понимаем, но — тс-с! Сумасшедший дом, ей-богу. Какого-то губернатора приплел.

— Пензенского, — подсказал Иван Дмитриевич.

— Но и того ему мало, выше наладился. Про государя намекал, что, дескать, окружает себя не теми людьми. Словом, ну его к бесу, твоего Куколева! Больница по нему скучает.

На том и расстались.

Иван Дмитриевич поискал Гайпеля, не нашел и сел пить чай с писарями. Сахар у него был свой.

За чаем самый молоденький и худенький из писарей пылко излагал известное учение о том, как славно, как весело заживется на Руси, когда Петербург, источник всех русских бед, болезнетворный нарост на изнемогающем под его тяжестью национальном организме, наконец погрузится на дно Финского залива и на его месте заиграет своенравное море. Он же, едва речь зашла о сравнительных достоинствах гусиных и стальных перьев, с жаром отстаивал гусиные, потом вдруг ни с того ни с сего набросился на стенографию, предсказывая горькие плоды, которые скоро, очень скоро, гораздо скорее, чем думают многие, созреют на этом невинном с виду французском древе, опрометчиво пересаженном на русскую почву. Можно было предвидеть, что с таким бойким язычком и с таким чистым сердцем этот малый в писарях не засидится, но большой карьеры тоже не сделает. Патриоты и ревнители старины обычно занимали в полиции низшие и средние ступени служебной лестницы, либералы поднимались повыше, а на самом верху неизменно оказывались люди, превыше всего ставящие благополучие собственного семейства. Такой порядок Иван Дмитриевич находил в общем-то справедливым.

Допив чай, он вышел в коридор и увидел идущего навстречу Гайпеля. Тот испуганно заметался было под его взором, но быстро сообразил, что бояться нечего, никакой вины за ним нет, оба поручения исполнены.

— Я только что из канцелярии графа Шувалова, говорил с дядей, — доложил он. — Дядя что-то темнит, мне пришлось проявить колоссальную настойчивость. Все-таки под страшным секретом он сообщил, что убийство Куколева касается…

Он огляделся по сторонам и, убедившись, что никто не подслушивает, закончил:

— …касается одной из великих княгинь.

В ответ Иван Дмитриевич лишь присвистнул.

— Вот и я того же мнения, — с довольным видом сказал Гайпель, наслаждаясь причастностью к судьбам великих мира сего.

— Имя знаешь? — после паузы спросил Иван Дмитриевич.

— Нет, дядя отказался его назвать. По-моему, он сам не знает.

— A в каких отношениях эта княгиня состояла с Куколевым?.

— Не знаю. Знаю только, что его смерть затрагивает ее безопасность.

— Каким, черт побери, образом?

— Ничего больше не знаю, — отвечал Гайпель.

В руке он держал папку и теперь, раскрыв ее, вынул оттуда какие-то бумаги. Оказалось, что это написанная Крамером докладная, к которой прилагался экстракт из медицинского заключения о смерти Куколева, а также результат сделанного где-то на стороне химического анализа содержимого бутылки с хересом.

После истории с купцом Зверевым, умершим якобы от сужения пищевода, Крамер побаивался Ивана Дмитриевича и всячески старался его умаслить. Сегодняшняя записка выдержана была в тех же традициях. Обращение начертано в две строки, как положено писать рапорты по начальству, и вся бумага составлена в таких выражениях, будто он, Иван Дмитриевич, не квартальный надзиратель, а турецкий султан, светлостью лица превосходящий песни сирина. «Покорнейше предлагаю, с почтением прилагаю, смею обратить Ваше внимание на то, что…» Тьфу! Изысканность лекарского слога мешала вникнуть в суть дела.