Вечером того же дня она добралась до Вексена. Правда, место, куда она прибыла, еще не относилось к пикардийской части Вексенского плато, но находилось южнее него, относясь к региону Иль-де-Франс, опоясывающему Париж широким кольцом. Мало того, что до свободных просторов малонаселенного плато и тем самым до Пикардии было еще далеко, во всяком случае, если идти пешком, как это предпочитала делать воровка фруктов во время своих экспедиций, так еще само это место, в котором ей предстояло ночевать, оказалось настоящим городом, большим. Причем это был не старинный город, сложившийся или разросшийся на протяжении столетий, и даже не королевский город, вроде соседнего Понтуаза, «Моста через Уазу», где когда-то, на несколько дней, а может быть, и чуть дольше, пребывая в скверном состоянии духа, укрылся король Людовик Святой перед крестовым походом, в успех которого он особо не верил. Город ее ночлега, по площади и населению значительно больше, чем Понтуаз, принадлежал к числу тех появившихся за последние два-три десятилетия вокруг французской столицы, вобравших в себя редкие старые хутора или просто пустоты, возведенных улица за улицей, площадь за площадью, перекресток за перекрестком, сконструированных строго по плану так называемых «villes nouvelles», «новых городов», и носил он, как водится теперь, двойное название «Сержи-Понтуаз», намекая на то, что этот «новый город» был всего-навсего спутником выросшего вверх по течению Уазы Понтуаза.

Для нее он был просто Сержи, а не «Сержи-Понтуаз», как именовался на профессиональном языке этот «конгломерат», к которому причислялось еще несколько мелких, более или менее старых городов и бывших деревень: Сент-Уан-л’Омон, где имелся кинотеатр, одноэтажное, но обширное здание с восьмью (или даже десятью?) залами, занимавшее почти всю закрытую для транспорта центральную рыночную площадь и придававшее всему вид крааля, африканского поселения; Они (пишется «Osny»), с гигантской региональной тюрьмой на краю глубокой лесистой лощины, откуда на путника, спускающегося с Вексенского плато к Уазе, веяло немотой или онемением из-за стен исправительного дома, чем-то безвоздушным, удушливым, удушающим, особенно в вечерних сумерках. Овер-сюр-Уаз, с могилами Винсента Ван Гога и его брата Тео, похороненного рядом, городок, словно замыкающий долину Уазы в ее верхнем течении, в то время, когда разворачивается эта история, еще не входил в конгломерат.

В отличие от прочих составляющих частей конгломерата, довольно большой по своим размерам Сержи, состоявший, причем не только на первый взгляд, исключительно из новостроек, находился и находится в нижнем течении реки, растянувшись по линии последней, а может быть, и вовсе единственной излучины Уазы, с ее высокими, часто крутыми берегами, раскинувшись вдаль, и вширь, и в высоту, существующий сам по себе, отделенный от Они, Сент-Уана и, главное, от Понтуаза полоской почти недоступной ничейной земли.

Недоступным Сержи был, во всяком случае, для того, кто передвигался пешком. Воровка фруктов знала этот «новый город» по прежним временам. Вернувшись из собственной безвестности, она, по настоянию своей матери, работавшей в банке, изучала в здешнем университете, новом, как и весь город, экономику, правда, всего один семестр (да и то неполный). Она знала не столько сам город, сколько ландшафт, вернее, не столько ландшафт, сколько то, во что он превратился в результате стройки, но знала, кстати говоря, не по собственным наблюдениям, а по фильму Эрика Ромера, действие которого происходит в излучине Уазы, берег которой был превращен в зону отдыха и спорта, с прудами, фонтанами, лодками и бог знает чем еще. Этот фильм сохранился у нее в памяти как летний, что часто бывало у Ромера, с большим количеством синего неба и такой же воды, с длинными забавными диалогами между, как почти всегда бывало у Ромера, очень молодыми людьми, словно летящими на крыльях летнего ветра на фоне журчания искусственных каскадов. Сюжет фильма она давно забыла, она вообще – результат запоздалых последствий ее «подростковых», беспамятных скитаний? – была забывчива, что иногда производило гнетущее, если не сказать пугающее впечатление на тех, кто провел в ее обществе некоторое время, поскольку казалось, будто все пережитое вместе, притом совсем недавно, все вместе увиденное, обсуждавшееся, и даже то, что вызывало общее удивление, общий восторг, общую любовь, все это бесследно, бесповоротно исчезало, проглоченное ею. Вот так она забыла, проглотила со всеми потрохами, кто вместе с ней сидел тогда в аудитории, забыла вместе с аудиторией, кампусом и «новым городом», и тем, что находилось за пределами Сержи, и свой тихий вскрик на могиле двух братьев в Овере, забыла вместе с двумя могильными холмиками, увитыми плющом; забыла, как, вернувшись в Сержи, испытала настоящую детскую радость (да) от слов, сказанных ей весенним вечером на одном из новых бульваров каким-то стариком, при том что в Новом городе старики были большою редкостью: «Какая вы красавица, мадам!» («мадам», не «мадемуазель»), забыла вместе со стариком, Бульваром Акаций, или это была Авеню Мимоз? и Сержи.

Если кто-то обращал ее внимание на свойственную ей забывчивость, она испытывала чувство вины; ощущала себя ответственной за это; а если ей, на примере Сержи, начинали объяснять, что полное забвение времени и места произошло оттого, что она никогда не жила в Новом городе, а каждый день ездила на региональном поезде от квартиры матери в Париже до кампуса и обратно, и что за все эти месяцы она ни разу тут даже не переночевала, то она отметала все эти объяснения, считая их неуместной попыткой помочь ей оправдать ее бесконечную забывчивость. Она была виновата. И никаких отговорок!

С другой стороны, у нее имелся на это и свой ответ: «Да, то, как я все подряд забываю и забываю, выглядит пугающе, и тебе от этого должно быть страшно. Но уверяю тебя: всякий раз у меня все же кое-что, вполне определенное, остается!» – «Что, например?» Как правило, она не могла сказать что. Или, скорее, и это было видно по ней, сохранившийся в памяти образ был связан с чем-то таким, что еще больше напугало бы спрашивающего, повергло бы его в ужас или пристыдило, оказавшись его собственной личной виной, либо этот образ был связан с чем-то, что совершенно не касалось ни его, ни кого бы то ни было другого, а касалось только ее.

Применительно к забытому ею Сержи она однажды смогла сказать, что́ именно у нее все же сохранилось от Нового города, это была опоясывающая полоска ничейной земли, недоступная для прохода, заложенная архитекторами как специально для того, чтобы сбить с толку, вокруг размещенного тут на гигантской территории населения.

Она позволила себе поэтому добраться до Сержи не пешком, а на автобусе. По-летнему малочисленные пассажиры с самого начала. На протяжении всего пути почти никто не выходил и не садился. Те несколько человек в автобусе сидели молча, поодиночке. Свет в салоне желтый и постепенно становился все желтее; в поезде никогда не бывает такого желтого света. Предвечернего. Вечернего. На конечной остановке в Сержи-ле-О прощание с водителем – водительницей. Ее ответные слова. Все те немногие, что выходили здесь, попрощались с ней и поблагодарили.

Как дальше? Вопрос, который она, ни к кому особо не обращаясь, и к себе в первую очередь, задавала раз в день, рано или поздно, но как бы то ни было: в любом случае один раз в день этот вопрос обязательно задавался, чтобы дать себе нечто вроде передышки. И вот уже воровка фруктов рванула вперед, прямо с места, не слишком быстро и не слишком медленно, как человек, который четко знает, какова его цель, и что эта цель заслуживает того, чтобы быть названной, и что его там, у цели, уже ждут. Не так ли ходят многие нынешние молодые женщины? Нет. Она шла по-другому.