– Захватил, в телеге лежит, литовка у меня – как бритва. Хоть траву косить, хоть головы рубить. – Мироныч ухмыльнулся и поглядел на Гордея. Тот помрачнел еще больше.

– Нет уж, головы рубить – дело подсудное. – Фадей Фадеевич легко и упруго вскочил в седло и добавил: – Лучше травку коси и нас жди. Поехали, Гордей, чего стоишь, или тебе карету подавать?

– Обойдемся, – глухо буркнул Гордей и махом оказался в седле. Разобрал повод и тронул коня, направляя его вверх по узкой, извилистой тропе.

Ехали долго.

Тропа, по-змеиному извиваясь, поднималась все выше в горы. Кони теперь шли медленней, осторожней, почти неслышно ставя копыта на каменную твердь. Когда тропа совсем истончилась, впереди неожиданно показался маленький лужок, густо покрытый высокой, в пояс, травой. На этом лужке Гордей остановил своего коня, спрыгнул на землю и потянулся, словно спросонья, так сладко, что кости хрустнули. Поднял голову и сказал:

– Слезай, служивый. Дальше на карачках поползем. Давно на карачках перед начальством не ползал? Вот и вспомнишь.

И коротко хохотнул, довольный своей шуткой. Будто переменился человек за то время, которое потрачено было на дорогу в горы. Исчезли угрюмость и злоба, глаза прищурились и повеселели, а на губах обозначилась лукавая и загадочная усмешка. Фадей Фадеевич неспешно спустился с седла, так же неспешно огляделся вокруг и осторожно присел на траву таким образом, чтобы видеть лицо своего спутника, которое так разительно изменилось. Гордей же на него не глядел, лежал на траве, вольно раскинув руки, и взгляд его неподвижный был теперь уперт прямо в небо, даже ресницы не вздрагивали. Казалось, он разглядел там, в недосягаемой высоте, нечто такое, что удивило его до чрезвычайности. Он даже замер, выструнившись всем телом. Фадей Фадеевич тоже поднял глаза вверх. В густой синеве небесного купола легко скользили причудливые облака, на ходу менявшие свои очертания.

– Если бы я был художником, – медленно, раздумчиво заговорил Гордей, – я бы всю жизнь рисовал небо, одно небо. И непременно – акварель. Только нежная акварель может передавать почти неуловимые полутона, а небо всегда соткано из полутонов…

Фадей Фадеевич пошевелился, но вида не подал, словно обычное для него дело было – слушать рассуждения деревенского мужика о достоинствах акварели.

А Гордей между тем продолжал:

– Небо всегда живое, в каждую минуту оно движется, даже если ни единого облачка не имеется, оно все равно меняет свой цвет. Когда долго смотришь, такое возникает чувство, словно тебя завораживают. А ты, служивый, часто в небо смотришь?

– Да когда мне, канцелярской мышке, на небеса любоваться, – отозвался Фадей Фадеевич, – я ведь больше в казенные бумаги смотрю. Писанина да цифирь – не до красот!

– А я, грешный, если неба долго не вижу, помирать начинаю. Ни пить не могу, ни есть, и сила из тела уходит. Что же ты меня не спрашиваешь – откуда я про акварель знаю? Неужели не удивился, что мужик из такой глухомани о живописном искусстве рассуждает?

– В нашем мире много чудес случается, – уклончиво ответил Фадей Фадеевич, – если на каждый чих любопытствовать – удивления не хватит.

– Хитер, бобер! – коротко хохотнул Гордей. – Сразу видно канцелярскую косточку, вроде бы и говорит, а о чем говорит – никогда не догадаешься!

– Мне иное знать надо, а про художества живописные ты в другой раз расскажешь, если желание будет. Вопрос прежний – по какой причине ты в горы поскакал и почему тебя староста назад вернул?

– Отвечу я на твой вопрос, отвечу. Всему свой срок, служивый, дай только до места добраться. И расскажу, и покажу. Поднимайся!

И первым упруго вскочил на ноги. Передернул плечами, будто от озноба, и пошел, пересекая лужок широким скорым шагом. Фадей Фадеевич не замешкался и последовал за ним.

Долго еще они поднимались вверх, пока не выбрались на голый бугристый выступ, который находился на самом солнцепеке. Камень так накалился, что голые ладони обжигало, как от плиты. На животах, не поднимаясь, подползли к самому краю выступа и осторожно заглянули вниз.

Внизу, на дне ущелья, шевелились люди, похожие издали на муравьев. Передвигались, катили по узким деревянным настилам тачки, наполненные камнями, подходили к темному проему, пробитому в скале, исчезали в нем, а через некоторое время выходили и снова включались в общую суету, которая казалась бестолковой и непонятной. Но нет. Стоило лишь приглядеться – и становилось ясно, что совершается большая работа, и совершается она по своему порядку и по своим правилам. Деревянные настилы, по которым катили тачки, были проложены ровно, как по линейке, прочно, и не прогибались под колесами тяжелогруженых тачек. Из проема равномерно доносились глухие удары, они звучали, не прерываясь. Без дела никто не слонялся, не отсиживался в теньке – все трудились.

– Как думаешь, услышат они, если я сейчас свистну? – Гордей свесил голову над краем обрыва. – Свистну, они и прибегут…

– Не успеешь свистнуть, Соловей-разбойник. – Фадей Фадеевич упер ствол револьвера в бок Гордею и насмешливо добавил: – Да и зачем людям по горам бегать, я тебя прямо туда, к ним, и спихну.

– Слушай, служивый, сдается мне, что не мышь ты канцелярская, а лихой человек. Разбоем, случаем, не занимался? Ухватки у тебя точно разбойничьи!

– Если так хочется, верь, что разбойничал. А теперь говори – чем они здесь занимаются, что делают?

– До чего ж ты нетерпеливый! Посмотрел, полюбовался? Теперь давай отползать. Не ровен час, увидят, тогда и вправду свистеть не понадобится. Народец здесь сердитый, могут и зашибить ненароком. А кто они такие и чем занимаются, я тебе после расскажу, когда уберемся отсюда. Не сомневайся, служивый, как на духу выложу!

Упираясь ладонями в горячий камень, он начал отползать от края обрыва. Фадей Фадеевич, не опуская револьвера, наблюдал за ним и видел, что лицо у Гордея светилось таким довольством, будто он сорвал в картежной игре долгожданный куш.

1

Упруго покачивался над водой деревянный трап, исшорканный сотнями ног, поскрипывал, соединяя песчаный берег и пароходную палубу, нагретую полуденным солнцем. Два матроса, только что спустившие этот трап, зорко приглядывали за пассажирами, которые наконец-то прибыли на пристань Ново-Николаевска. Приглядывали они не зря, потому что поручень у трапа был только с одного бока, а пассажиры шли густо, толкаясь, и случалось уже, что иной зазевавшийся бедолага оказывался в мутной обской воде.

Но в этот раз обошлось.

Пассажиры благополучно сошли на берег, и их сразу же окружили городские извозчики, наперебой предлагая лихую езду и без спроса хватаясь за баулы и чемоданы, обещая, что доставят в нужное место без промедления. Кто-то из пассажиров соглашался, кто-то отмахивался, как от надоедливых мух, жужжащих над ухом, а кто-то стоял, растерянно озираясь, посреди громкого многолюдья и не знал, куда ему следует направиться.