– Что там у тебя записано? Новая музыка? – спросила Леля, усаживаясь за стол и закуривая. – Ты же известный меломан. Хорошо бы у нас на вечере придумать что-нибудь такое, как у Бергова балалаечник. Надо найти кого-то…

Леля не договорила, осеклась и уронила сигарету на стол. Она услышала свой голос:

– Емелин, ты прекрасно знаешь, что деньги я плачу только за дело. Мужики, которых ты поставляешь, мне надоели. Тебе известна наша градация и известно, что наверху находятся прорабы. Но над ними есть еще люди, еще выше. И одного из таких людей ты должен мне доставить. Его зовут Бергов.

– Но у него же страшная охрана! Отборные санитары!

– Я еще раз повторяю – деньги я плачу за дело. Сегодня вечер в «Свободе», и когда Бергов будет провожать гостей, приглядись к нему, подумай. Если мне удастся вытащить его в деревню – запоминай, где что находится. Главное – он должен быть в моей комнате. Один. Ну и ты, естественно.

Магнитофонная пленка осеклась. Сигарета, до половины изойдя пеплом, расплавила на столе полировку. Воняло горелым. Извилистый дымок поднимался вверх и на полдороге к потолку исчезал.

Полуэктов выключил магнитофон, взял со стола сигарету и затушил ее в пепельнице. Леля вскочила, села и заплакала.

– Езжай домой, – оборвал ее Полуэктов. – Я приеду вечером, и мы поговорим.

– Но я же, я… это не так…

– Езжай домой. Мне некогда. Говорить будем вечером. Суханов!

Суханов безмолвно замаячил на пороге.

– Проводи ее.

Леля вышла, и Полуэктов забыл ее лицо. Оно бесследно ушло из его памяти, словно короткий сон, который, как ни старайся, наутро не можешь вспомнить. Полуэктов и не старался вспомнить. Он думал сейчас совсем об ином.

Юродивый, церковь, отец Иоанн – вот что занимало сейчас Полуэктова. Он принимал решения, отдавал приказания Суханову, и тот беззвучной молнией метался из кабинета в приемную и обратно. Крутились телефонные диски, вскрикивали телефонные звонки, и паутина распоряжений все шире и шире расходилась от муниципального совета по всему городу.

Уже через полчаса все знали, что разносчиками вируса являются Юродивый и лишенцы. Суханов докладывал, что на улицах собираются возбужденные толпы. Люди грозятся сами расправиться с Юродивым. Что ж, когда возбуждение достигнет предела, толпа всегда становится слепой. И нужно только умело вести ее. Новый приказ – и сотня санитаров срочно переоделась в робы твердозаданцев, примкнула к толпам и повела их к храму. Орущие волны все ближе подкатывали к церковной ограде.

На заводах между тем срочно готовили людей и технику, чтобы обнести лишенческий лагерь железным забором.

Ни одна мелочь не исчезала из вида Полуэктова, он угадывал на несколько часов вперед и знал, что угадывает верно. Отныне ему дана была такая способность. Руки его стали неимоверно, немыслимо длинными, он доставал ими до любой точки города, поворачивая события так, как ему требовалось. Сила его и власть почти не знали предела.

– Суханов, машину!

В машине Полуэктов повторял, как бы заучивая, слова, которые должны произнестись завтра: «Остановить толпы председатель муниципального совета не мог. Он в это время занимался несчастными больными. Люди сами оберегли себя, да и как можно их осуждать, ведь они хотят жить здоровыми и свободными». На город Полуэктов не смотрел. Сырость и слякоть снова раздражали его. Он закрыл глаза и открыл их, когда шофер затормозил у больницы.

Шестиэтажная белая коробка напоминала внутри развороченный муравейник. Кругом теснота, сновали санитары и врачи, палаты были забиты, в коридорах раскладушки стояли впритык, на них корчились, кричали, плакали больные, и каменные стены едва выдерживали людской гул, который упорно давил на них, желая найти брешь и вырваться. Но стены были крепкими, окна наглухо заделаны, а двери – на запорах, и возле дверей дежурили санитары. Ни один звук не проникал из больницы наружу.

Главный врач встретил Полуэктова у входа и сразу повел к себе в кабинет. Стал докладывать:

– К утру количество поступающих больных заметно уменьшилось. Почти девяносто процентов контингента неизлечимо. У многих сильные мучения, начались судороги. Резко возросли просьбы об эвтаназии.

Главный врач достал из сейфа шесть объемистых папок и положил их на стол перед Полуэктовым. Тот безо всякого интереса перевернул несколько листков, на которых типографским способом было отпечатано: «Я, гражданин (фамилия вписывалась от руки), согласно нашему демократическому закону и желая избавиться от мучений, прошу об эвтаназии». Мелькали фамилии. Иванов, Петров, Сидоров… Все просьбы подписывались собственноручно.

– Неизлечимых больных, – продолжал докладывать главный врач, – мы транспортируем в дурдом. В освободившиеся палаты принимаем новых инфицированных. Думаю, что в ближайшее время площади мы разгрузим и еще какое-то количество примем.

– Какое-то количество примем… – повторил Полуэктов. Покачал головой и добавил: – У меня несчастье. Жена заболела вирусом. Направьте к ней санитаров.

– Позвольте… – Главный врач засуетился, снял с головы белый колпак и смял его в кулаке. – Ваша жена?

– Да. Моя жена тоже подвержена болезням. Пошлите санитаров.

– Но охрана?!

– Охранникам я напишу записку.

«Спаси, Господи, и помилуй старцы и юныя, нищие, и сироты и вдовицы, и сущие в болезнях и печалях, бедах же и скорбях, обстоянниих и плененных, темницах же и заточениях, изряднее же в гонениих. Тебе ради и веры православныя от язык безбожных, от отступник и еретиков сущие рабы Твоя, и помяни я, посети, укрепи, утеши, и вскоре силою твоею ослабу, свободу и избаву им подаждь…» – выводил отец Иоанн мягким, бархатным голосом, вкладывая в слова молитвы, как всегда это делал, душевную силу; они возносились вверх, оставляли после себя невидимый теплый след. Тепло молитвы обогревало храм и людей, приютившихся в нем. Делилось на всех поровну, не давая упасть духом и оставляя надежду на добрый исход. Отец Иоанн молился за всех жителей города, но особенно за тех, кто был сейчас в храме и жаждал спасения. Только словом мог он утешить несчастных к полудню.

К этому времени приели все съестное, кончился чай, в сторожке отключили воду и кран пусто шипел. Догорели до основания свечи, а запаса их не оказалось. Лица людей за ночь осунулись, тревожно поблескивали глаза, и голосов, кроме голоса отца Иоанна, почти не слышалось. Малые ребятишки, проникшись тревогой взрослых, даже не плакали. Тревога эта дышала в двери храма своей неизвестностью, и от того, что она неведома, становилось не по себе.

Чувствовал опасность и отец Иоанн. За долгую свою жизнь он научился угадывать ее заранее и редко когда обманывался. Наступивший день таил угрозу, и он готовился к ней, чтобы встретить ее с твердым сердцем. Одно ему было хорошо ведомо: что бы ни случилось, он не бросит несчастных людей, сбежавшихся в храм. Разделит с ними любую участь.