Стало жарко. Уже прошло много времени, а она все читает. Я обмыл лицо водой, чтобы освежиться. Прошло еще какое-то время, она все читала. Я подумал — а если сейчас подойти и сказать: «Здравствуй, Нильгюн! Я тоже пришел искупаться. Как дела?» Думаю, она рассердится: почему-то мне вспомнилось, что она на год старше меня. Потом подойду к ней, в другой раз.

Нильгюн встала и пошла к воде; а я подумал о том, какая она красивая. Она нырнула и поплыла. Она плыла ровно, прямо в открытое море, и ни разу не обернулась на свои веши, оставшиеся здесь. Не беспокойся, Нильгюн, я присмотрю за твоими вещами; ведь она все еще плыла, не глядя назад. Сейчас любой может подойти порыться в твоих вещах, но я не спускаю с них глаз, и поэтому ничего с ними не случится.

Но затем я встал и подошел к вещам Нильгюн. Никто не смотрит. Вообще-то, Нильгюн — моя приятельница. Я наклонился к полотенцу и посмотрел на книгу, лежавшую сверху сумки: на обложке нарисована могила с крестом и двое стариков, плачущих над ней. Называется — «Отцы и дети». Под книгой — ее желтое платье. Ну-ка, посмотрим, что у нее в сумке? Я быстренько перебрал содержимое сумки, но только из любопытства, пока никто не заметил и не решил, что я вор: банка крема, спички, ключи, нагревшиеся от солнца, еще одна книга, кошелек, шпильки, маленькая зеленая расческа, темные очки, полотенце, пачка сигарет «Самсун» и маленькая бутылочка. Я посмотрел — Нильгюн все еще плавала далеко от берега. Я хотел было уже уйти и оставить все как есть, чтобы никто ничего плохого не подумал, как вдруг взял маленькую зеленую расческу и положил себе в карман. Никто не видел.

Я опять пошел, сел у камней и стал ждать. Нильгюн вышла из моря, быстро подошла к своемуполотенцу и завернулась в него. Совсем как маленькая девочка, а не взрослая разумная девушка годом старше меня. Обсохнув, она что-то поискала в сумке, затем внезапно надела свое желтое платье и быстро ушла.

На мгновение я растерялся, решил, что она уходит, чтобы сбежать от меня. А потом я побежал за ней. Она идет домой. Я побежал было наперерез, чтобы выйти прямо перед ней, но она вдруг внезапно свернула на другую улицу, и я растерялся, потому что теперь она шла следом за мной, и теперь будто она за мной следила. Перед бакалеей я повернул направо и, спрятавшись за какую-то машину, стал наблюдать за ней, делая вид, что завязываю шнурки. Она вошла в бакалею.

Я перешел на другую сторону улицы. Мы с ней встретимся, когда она будет возвращаться домой. Мне пришло в голову вытащить из кармана и отдать ей ее расческу. И спросить: «Нильгюн, это твоя расческа?» «Да, — скажет она, — где ты ее нашел?» «Ты уронила», — отвечу я. «Откуда ты узнал, что она моя?» — спросит она. Нет, не так. Я скажу: «Ты выронила по дороге, я видел, поднял». Я ждал под деревом. Мне было очень жарко. Вскоре она вышла из бакалеи и пошла прямо ко мне. Хорошо, тогда я пойду ей навстречу, к бакалее. Я не смотрел на нее, а смотрел перед собой, на кроссовки, на которых только что перевязал шнурки. Внезапно я поднял голову и произнес:

— Здравствуй!

И подумал — какая красивая!

— Здравствуй! — ответила она. Даже не улыбнулась.

Я остановился, она — нет.

— Ты идешь домой, Нильгюн? — спросил я. Голос мой звучал как-то странно.

— Да, — ответила она и ушла, не сказав больше ничего.

— До свидания! — крикнул я ей вслед. А потом еще прокричал: — Передай привет дяде Реджепу!

Мне стало стыдно — она даже не повернулась, чтобы сказать «ладно». А я так и стоял и смотрел ей в спину. Почему она так обошлась со мной? Наверное, все поняла, но что тут понимать? Разве, встретившись на улице, с друзьями детства не принято здороваться? Странно! Я задумчиво побрел прочь. Точно говорят: люди изменились, им теперь и слов приветствия для тебя жалко. Потом я вспомнил, что у меня в кармане пятьдесят лир, и подумал, что Нильгюн уже, наверное, дома. О чем она думает? Я решил — позвоню ей, расскажу ей обо всем, пусть здоровается со мной, как раньше, а большего мне от нее не надо. Я брел дальше, размышляя о том, что сказать по телефону. Скажу ей: я тебя люблю. Ну и что? В голову пришли и другие варианты. Мерзкие люди идут на пляж по улицам. Как сложен мир!

Я пошел на почту и заглянул в справочник. Дом Селяхаттина Дарвыноглу, Морской проспект, 12. Я записал номер телефона на бумажку, чтобы не забыть. Заплатил десять лир, купил жетон, вошел в кабинку, набрал номер, но на последней цифре случайно попал пальцем на девятку вместо семерки. И не стал вешать трубку. Я звонил по неверному номеру, но так и не повесил трубку, и тут жетон за десять лир с шумом упал внутрь, и линия соединилась.

— Алло! — сказал какой-то женский голос.

— Алло, куда я попал? — ответил я.

— Дом Ферхат-бея, — ответил голос. — А кто вы?

— Друг! — сказал я. — Хочу немного поговорить.

— Пожалуйста, — ответил голос. — Что случилось? — В голосе слышалось любопытство.

— Кое-что важное! — ответил я и задумался, что бы еще сказать. Пропали мои десять лир.

— А кто вы? — спросила женщина.

— Я скажу Ферхату-бею! — ответил я. — Позови своего мужа.

— Ферхата? — переспросила она — Но кто вы?

— Да, Ферхата. Давай-ка его сюда, — ответил я, посмотрев через стекло кабинки: телефонист занят, протягивает кому-то марку.

— Кто вы? — повторяла она.

— Я тебя люблю, — ответил я. — Я тебя люблю!

— Что?! Кто вы?

— Ах ты шлюха богатая! Страну коммунисты захватили, а ты все ходишь полуголая, шлюха такая, я тебя…

Она повесила трубку. Я тоже медленно повесил трубку. Посмотрел — телефонист дает сдачу за марку. Я спокойно вышел из кабинки. Телефонист на меня даже не взглянул. Ну хоть не обидно, что потратил десять лир. Я вышел с почты, брел и думал: у меня еще сорок лир, если на десять можно так развлечься, то на сорок лир можно развлечься в четыре раза больше. Это называется математикой, а меня из-за этого оставили на второй год, так как было решено, что я всего этого не понимаю. Ну ничего, господа хорошие, я ждать умею, только потом не пожалейте.

Нильгюн-ханым вернулась с пляжа, Фарук-бей ждал ее. Она немного почитала свою газету, он подремал. Потом они сели за стол, я подал им завтрак; они позавтракали, смеясь и болтая. Затем Фарук-бей взял свою огромную сумку и уехал в Гебзе в архив, а Нильгюн удалилась во двор, за курятник, читать. Метин все еще спал. Я не стал убирать со стола и поднялся наверх. Постучал в дверь к Госпоже и вошел к ней в комнату.

— Госпожа, я иду на рынок, — сказал я. — Чего-нибудь желаете?

— На рынок? — переспросила она. — Здесь что, есть рынок?

— Так ведь открылся много лет назад, — ответил я. — Вы же знаете. Чего желаете?

— Ничего мне от них не надо! — ответила она.

— Что приготовить на обед?

— Не знаю, — ответила она. — Сделай что-нибудь съедобное.