Следующим же утром Костя поплелся к тому самому ларьку, рассчитывая, что хотя бы в соседнем, в котором предлагали «Лучшую шаверму в городе», он сможет как следует подкрепиться и отпраздновать свое освобождение из душных застенок рекламного отдела. А заодно и от жены, бесследно исчезнувшей со всем нажитым имуществом и с хламом, выбросить который рука не поднималась. Накрапывал противный дождь. «Лучшая шаверма в городе» спешно съезжала: из ларька выносили какие-то коробки и посуду.

«С ума сойти, сколько много всего может уместиться в маленьком ларьке!» — Костя покачал головой и встряхнул зонт, с которого стекали потоки воды.

Оцепление с ларька Гасана было снято. За ночь кто-то заменил в ларьке все разбитые стекла и даже вымел все осколки. Ларек был закрыт. К его двери была прицеплена какая-то бумажка. Костя прищурил глаза, но все же не мог прочесть, что на ней написано. Пришлось подойти вплотную и немного нагнуться. «Требуется продавец. Стучитесь».

На этом месте повествования мы можем поспорить, постучится ли Костя в ларек или нет. У тех, кто говорит, что не постучится, есть весомый аргумент: будет ли человек, неплохо и даже весьма успешно работавший менеджером в рекламном отделе крупного издательского дома, так низко падать. Хотя, падение ли это? У тех, кто утверждает, что постучится безо всяких колебаний, есть козыри: во-первых, Костя безработный и лишний заработок ему не помешает. Во-вторых же, учитывая вдруг открывшуюся страсть Кости к восточной кухне, исключать его стремление ознакомиться с ней поближе нельзя.

И, поколебавшись пару минут и поняв, что ботинки промокли насквозь, а сам бы он с большой радостью где-нибудь погрелся и что-нибудь съел, Костя взял и постучал. Стучать пришлось долго. Но оно того стоило: нужно было видеть лица Павла Витальевича, Ирины Федоровны и даже не гнушавшегося шавермы Арсения Владиленовича и прочих персонажей из «Прорыва», когда они пришли через день, а им, улыбаясь, подавал заветные свертки не кто иной, как Константин Сергеевич.

— Ну, ты даешь, Станиславский! Вот уж не думал, — только и смог сказать Павел Витальевич. — Теперь и здесь за четыре дня сделаешь месячную норму.

— Приятного аппетита, приходите к нам еще, — весело крикнул ему вслед Костя.

Константин Сергеевич снова был Костей. Таковым он стал после того как сбежал из душного офиса в не менее душный ларек, решив для себя, что лучше уж работать шаверма мейкером, чем гладить каждое утро себе рубашку и перекрывать себе доступ кислорода наспех завязанным галстуком. Нет, с галстуками однозначно покончено! Долой нервную работу на голодный желудок. Здравствуй, сытость и живое общение.

Тут и сказке конец. Вряд ли эту историю можно назвать сказочной. Впрочем, все дело заключается в том, какими глазами на нее смотреть. Широко открытыми или прищуренными, или со зрачком, суженым до микроскопического состояния. Правда, в последнем случае вы вряд ли сможете что-то воспринимать адекватно, и каждая, даже самая пустяковая, история будет казаться сказочной.

I

Господи, прости меня грешного, прости мою ненависть — даже не знаю, к чему больше. Вернее, не знаю совсем, к чему. С недавних пор я стал ненавидеть детей и детский смех, чужое веселье, чужое хорошее настроение, смех, праздник, сахарную вату, шашлыки и попкорн. Даже их запах приводит меня в бешенство, которое я боюсь, не решаюсь выдавать, особенно при ребятишках. При них я счастлив под маской. Господи, только не надо смеяться — под маской хомяка. Прости, Господи, что докатился до такой жизни. Впрочем, иногда она мне все-таки нравится, особенно когда нувориши приводят развлекать своих барчуков, а сами отдыхают под сенью зонтиков бара. Набегаешься с ними, умаешься, а родители хотят спокойно посидеть еще часок-другой и просят развлечь их чадо, не безвозмездно, конечно.

— Вот, возьми, — заплывший жиром дядечка, лысый, с десятками шрамов на лбу и затылке, сунул мне в лапу свернутую купюру. — Займи чем-нибудь мою малышку, нам с братанами нужно перетереть кое-что.

Купюра тут же отправилась в кассу — просто потому, что в моем костюме карманы вообще не предусмотрены. Братаны, такие же лысые, в шрамах и с татуировками, в накинутых поверх тренировочных костюмов кожаных куртках, мирно сидели, исходили потом под навесом и потягивали пиво.

— Хомяк, — истошно завопила девочка лет пяти. — Я хочу с тобой играть в догонялки!

«В догонялки так в догонялки, — меркантильно подумал я. — За деньги я буду играть во что угодно».

— Догоняй меня! — крикнул я и помчался по парку.

За нами увязались и другие дети. В какой-то момент я оглянулся: за мной мчалась целая толпа ребятишек, грозившихся наброситься на меня и устроить что-то вроде кучи-малы. Бежать летом, почти в тридцатиградусную жару в костюме, который весит без малого десять килограммов, это безумие, вернее, это работа такая — аниматор. Все дети норовят потрогать меня, подернуть за лапу, но есть и такие, кто норовит истязать. Для них я такой же зверь, что и дома, в клетке или трехлитровой банке, которого можно отпускать бегать по полу и дразнить фантиком от конфеты, привязанным на нитке.

Пока я бежал и раздумывал о своей жестянке-жизни, какой-то проворный мальчишка схватил с газона палку — и откуда она только там взялась? — и устремился ко мне быстрее всех. «Хомяк-хомяк!», — орали дети. А мальчик этот настиг меня и ткнул палкой сзади, прямо под хвост хомяка, представлявший собой огромный коричневый помпон.

Я взревел: для того, чтобы выдержать летнее пекло, под костюм я не надевал практически ничего. Мне ясно послышалось, как затрещали сзади на костюме швы. Затрещали, но выдержали. Господи, дай здоровьичка китайским гастарбайтерам, сшившим этот дурацкий наряд где-то в Подмосковье! Благодаря их стараниям и крепким ниткам я не был изнасилован грязной, покрытой лишайником, но довольно крепкой палкой, зажатой в руке пятилетнего изверга на глазах других детей и их родителей в воскресный летний день прямо посреди парка развлечений. Большего позора и придумать сложно. Мальчик продолжал размахивать палкой, а я, изогнувшись, внимательно исследовал заднюю часть своего костюма. Дети попритихли, должно быть, сообразили, что чуть было не случилось что-то страшное.

— Я убил тебя, хомяк, — глотая буквы и шмыгая носом, заявил сорванец. — Мама, смотри, я убил хомяка! Я убил его! Это моя добыча.

— Это мой омяк, — уверенно сказала девочка, дочка того самого братана, что заплатил мне за состоявшееся сафари. — Мне его купил папа.

Она топнула ножкой, чтобы показать свою значимость, свое превосходство. Мол, у него родители непонятно какой породы, а у нее папа вполне презентабелен, украшен наколками и шрамами на голове, говорит хрипловатым голосом и такое чувство, что во внутреннем кармане кожаной куртки носит с собой заточку с рукояткой, перемотанной синей изоляционной лентой.

— А я его убил и теперь это мой хомяк, отвали, ищи другого хомяка, — не унимался мой мучитель.

Девочка подошла и схватила меня за руку, которой я, чуть отвернувшись, чтобы не особо смущать народ, в панике обследовал швы под помпоном.