Первая женщина сказала:

— Это Inglesus. Он ищет твоего мужа, потому что ему нужна лодка.

— Здравствуй, Inglesus, — сказала старая женщина.

Переступив порог, летчик остановился в дверях. Первая женщина стояла возле окна, опустив руки.

Старая женщина спросила:

— Где Germanoi?

Казалось, ее голосу было тесно в тщедушном теле.

— Сейчас где-то около Ламии.

— Ламия.

Она кивнула.

— Скоро они будут здесь. Может, уже завтра будут здесь. Но мне все равно. Слышишь, Inglesus, все равно.

Она подалась вперед. Голос ее зазвучал еще резче.

— Ничего нового не произойдет, когда они придут. Они уже были здесь. Каждый день они здесь. Являются каждый день и бросают бомбы — бах, бах, бах. Закроешь глаза, потом откроешь их, поднимешься, выйдешь на улицу, а от домов одна пыль… да и от людей тоже.

Она умолкла и быстро задышала.

— Сколько человек ты убил, Inglesus?

Летчик оперся рукой о дверь, снимая тяжесть с больной ноги.

— Сколько-то убил, — тихо произнес он.

— Сколько?

— Сколько смог. Мы не можем вести подсчет.

— Убивай их всех, — спокойно сказала она. — Иди и убивай каждого мужчину, каждую женщину и каждого ребенка. Слышишь меня, Inglesus? Ты должен их всех убить.

Кусок оберточной бумаги сделался еще меньше.

— Сама я убью первого же, который мне попадется.

Она помолчала.

— А потом, Inglesus, потом его семье сообщат, что он мертв.

Летчик ничего не сказал. Она посмотрела на него и заговорила другим голосом:

— Что тебе нужно, Inglesus?

— Что касается Germanoi, то мне жаль. Мало что в наших силах.

— Да, — ответила она, — я понимаю. Но что тебе нужно?

— Я ищу Йоанниса. Я бы хотел взять его лодку.

— Йоаннис, — тихо произнесла она, — его здесь нет. Он вышел.

Неожиданно она оттолкнула скамью, поднялась на ноги и вышла из комнаты.

— Идем, — сказала она.

Он пошел следом за ней по коридору к входной двери. Теперь она казалась еще меньше, чем когда сидела. Она быстро дошла до двери и открыла ее. Когда она оказалась на солнце, он впервые увидел, насколько она старая.

У нее не было губ. Вокруг рта была такая же морщинистая кожа, как и на всем лице. Она прищурилась от солнца и посмотрела в сторону дороги.

— Вон он, — сказала она. — Это он и есть.

И она показала на старика, который сидел возле поилки.

Летчик посмотрел на него. Потом повернулся, чтобы сказать что-то старухе, но она уже исчезла в доме.

Мы сидели вдвоем возле ангара на деревянных ящиках.

Был полдень. Солнце стояло высоко в небе и шпарило, как огонь. Жара была страшная. Горячий воздух с каждым вдохом обжигал легкие, поэтому мы старались дышать быстро, почти не разжимая губ; так было легче. Солнце жарило нам плечи, спины, пот просачивался сквозь поры, струился по шее, груди и ниже к животу и собирался там, где брюки были туго перетянуты ремнем. Он все-таки просачивался и под ремень, где собиралась влага, неприятно покалывая.

Два наших «харрикейна» стояли всего лишь в нескольких ярдах от нас. У них обоих был тот исполненный терпения и самоуверенности вид, который характерен для истребителей, когда двигатель не работает. Тонкая черная взлетная полоса спускалась к пляжу и морю. Черная поверхность полосы и белый песок по ее сторонам, сквозь который пробивалась трава, блестели и сверкали на солнце. Знойное марево висело над аэродромом.

Старик посмотрел на часы.

— Пора бы ему уже и вернуться, — сказал он.

Мы оба были готовы к вылету и сидели в ожидании приказа. Старик поджал под себя ноги, убрав их с горячей земли.

— Пора бы и вернуться, — повторил он.

Прошло уже два с половиной часа с того времени, когда Киль улетел, и, конечно, ему давно уже пора было бы вернуться. Я посмотрел на небо и прислушался. Возле топливозаправщика громко разговаривали техники, и было слышно, как волны накатываются на берег, самолета же было ни видно ни слышно. Мы еще немного молча посидели.

— Похоже, ему не повезло, — сказал я.

— Да, — ответил Старик. — Выходит, что так.

Старик поднялся и засунул руки в карманы своих шорт цвета хаки. Я тоже встал. Мы смотрели в северном направлении, где было чистое небо, и при этом переминались с ноги на ногу, потому что гудрон был мягкий и горячий.

— Как звали эту девчонку? — спросил Старик, не поворачивая головы.

— Никки, — ответил я.

Не вынимая рук из карманов, Старик снова сел на деревянный ящик и стал рассматривать землю между ног. Старик был самым старшим по возрасту летчиком в нашей эскадрилье; ему было двадцать семь. У него была копна рыжих волос, которые он никогда не расчесывал. Лицо его было бледным, хотя он и провел столько времени на солнце, и все покрыто веснушками. Рот был широкий, а губы плотно сжаты. Он не был высок ростом, но под рубашкой цвета хаки бугрились широкие и мускулистые плечи, как у борца. Человек он был тихий.

— Может, все и обойдется, — сказал он, поглядев на небо. — И кстати, хотел бы я посмотреть на француза, которому по зубам Киль.

Мы находились в Палестине и воевали с французами-вишистами в Сирии. Мы стояли в Хайфе, и тремя часами раньше Старик, Киль и я приготовились к вылету. Киль вылетел в ответ на срочную просьбу военных моряков, которые позвонили и сказали, что из гавани Бейрута выходят два французских эсминца. Пожалуйста, вылетайте немедленно и посмотрите, куда они направились, попросили военные моряки. Просто подлетите к побережью, осмотритесь и быстро возвращайтесь, а потом сообщите нам, куда они направляются.

И Киль вылетел на своем «харрикейне». Прошло много времени, а он так и не вернулся. Мы знали, что надежды нет почти никакой. Если его не сбили, то у него какое-то время назад уже должно было бы кончиться горючее.

Я посмотрел на его голубую фуражку с кокардой ВВС Великобритании. Он бросил ее на землю, когда побежал к своему самолету. Сверху на ней были масляные пятна, а видавший виды козырек погнулся. Трудно было поверить в то, что его больше нет. Он был в Египте, Ливии и Греции. Он всегда был с нами на аэродроме и в столовой. Это был человек высокого роста, весельчак. Он всегда много смеялся, этот Киль. У него были черные волосы и длинный прямой нос, по которому он частенько проводил кончиком пальца. Слушая чей-нибудь рассказ, он имел обыкновение откидываться на стуле с высоко поднятой головой, при этом глаза его смотрели вниз. Еще вчера вечером за ужином он неожиданно сказал: