Итак, сборник «Гербарий» полон латинских названий, точных наблюдений и замечаний, которые свидетельствуют о близких отношениях поэта с природой. Удивительно то, что эта строгая последовательность, эта сдержанная и четкая форма не стала камнем преткновения для такого юного и неопытного поэта. Лео Морган бесстрашно преодолевал преграды синтаксиса, как настоящий мастер, и читателю оставалось лишь поддаться его ребяческому шарму.

Можно добавить, что магическое повторение однотипных словосочетаний — «жестокая пора», «пора банальностей», «пора кокетства» — стилистический прием, которым отмечены все произведения Лео Моргана. Он производит впечатление одержимого магией слов, повторами и двусмысленностями, подобно некоторым маньякам.

Но вернемся к нашему «Уголку»: Лео Морган прочитал «Так много цветов» строфу за строфой так, что у слушателя и в самом деле могло возникнуть ощущение отработанности пауз, дикции и деления на фразы. Публика в студии была вне себя от восторга, у Хиланда блестели глаза, он кричал, как никогда, в забытьи демонстрируя студийную гарнитуру. Это было по-тря-са-ю-ще! Лео Морган, вундеркинд! Хиланд вопил, сверкал и бурлил от удовольствия. За кулисами бодрый ассистент в белом халате похлопал Лео по спине и сказал, что завтра малыш проснется знаменитым. Ассистент оказался прав: телезрители были в восторге, у шведов появился новый любимчик, которому пару недель предстояло греться в лучах славы — до тех пор, пока пресса не нашла новый самородок и не отправила Лео на помойку.

Вследствие телевизионного успеха сборник стихов «Гербарий» вышел новым тиражом, по улице Брэнчюркагатан без конца сновали бестолковые журналисты, которые хотели взять интервью у юного поэта, а известный композитор положил несколько стихотворений Лео на музыку, после чего произведения были исполнены выдающейся оперной певицей и записаны на пластинку.

Успех состоялся, но Лео Морган был не из тех, кто теряет голову от похвал. Он сохранял полное хладнокровие: эта его особенность была заметна уже в начальной школе, где он был одним из первых учеников, в отличие от сангвинического брата, который в детстве с трудом писал собственное имя.

Но Лео оставался мальчиком, собирающим растения, даже после того, как эти растения стали знаками и буквами в известном сборнике стихов. Несмотря на верность детству, само писательство стало знаком преждевременного и печального прощания с «порой банальностей». Лео понял, что детство не вернется, и это горькое осознание вынуждало его раз за разом обращаться к магии слов, чтобы вновь пережить утраченное. Речь шла о становлении человека, о том времени, когда дитя становится человеком. Как это ни удивительно, дети в нашей культуре не являются людьми. Дети — карлики, гномы, загадочные и непостижимые существа, вот почему взрослые говорят с детьми на таком странном языке, универсальном перинатальном наречии, которое якобы должно нравиться детям. Единственное, что дети хотят знать, — это имена и факты, поэтому детям сообщают имена и факты, стимулируя их любознательность, а взросление — по крайней мере, со стороны, — состоит в обуздании этой любознательности и жажды открытий.

Лео — возможно, неосознанно, — научился контролировать свою любознательность, но до окончательного перехода к противоположности, то есть равнодушию, было далеко. Равнодушие поджидало Лео там, где ему предстояло в очередной раз продемонстрировать отличие от своего брата — возможно, одного из самых любознательных людей в мире.

«Гербарий» стал небольшим, но все же шагом к взрослому окаменению. Лео вошел в мир слов, в сферу слушания, и то, что первый собственный радиоприемник появился у Лео за несколько лет до выхода «Гербария», стало знаковым событием.

Это был прекрасный приемник, элегантный «Филипс» с дубовой панелью и множеством ручек и кнопок из бакелита цвета слоновой кости. Лео обожал сидеть по вечерам в постели, погасив свет, и смотреть на светящуюся шкалу, на которой были обозначены названия городов по всему миру: Лахти, Калундборг, Осло, Мутала, Люлео, Москва, Тромсё, Васа, Турку, Рим, Хилверсум, Вигра, Брюссель, С. Ирландия, Лондон, Прага, Атлон, Копенгаген, Штутгарт. Мюнхен, Рига, Ставангер, Париж, Варшава, Будё и Вена.

Приемник Лео подарил дед, сообщив, что бывал почти во всех этих городах, ибо являлся членом клуба «ООО» — «Опытные, образованные, объездившие полмира», стать членом этого клуба мог только тот, кто объездил весь мир, обозначенный на радиошкале. Лео сидел в темноте и судорожно крутил детскими пальцами ручки приемника, совершая веселый скачок из Рима в Вигру и проводя бегунок по Хилверсуму, где какая-то тетенька пела оперным голосом. Это всегда была одна и та же полная, выразительная тетенька из Хилверсума, и Лео думал, что дедушка наверняка дарил этой толстой оперной певице цветы за то, что она так красиво поет. Всем взрослым нравилась опера. По крайней мере, они так говорили.

Названия городов казались такими волшебными и далекими, такими экзотическими, и всякий раз, увидев одно из них, уже взрослый Лео непременно вспоминал деда, клуб «ООО» и долгие, увлекательные путешествия. Как это ни странно, сам Лео ни разу в жизни не покидал пределов Швеции, не бывал даже на Аландских островах. Некоторые названия, такие, как «Вигра» или «Москва», казались русскими, серыми и скучными, как Никита Хрущев. Другие были веселее — например, «Копенгаген» и «Париж». Там бывал и играл отец Лео, Барон Джаза, о них он рассказывал массу интересных вещей: о Тиволи, Эйфелевой башне и великолепных замках. Но все это было давно, и Лео старался не думать о папе. Все говорили ему, что слишком много думать о папе не стоит, и, возможно, именно поэтому подарили ему это радио.

Иногда Лео слушал радио допоздна, нередко засыпая в теплом желтом свете шкалы. Генри приходилось вставать и выключать радио. Не то чтобы Генри завидовал Лео из-за этого приемника — ему просто было жутко интересно, что там у него внутри. Однажды вечером он объявил себя Генри-инженером, специалистом по радиотехнике, чтобы произвести впечатление на братишку и удовлетворить свое злосчастное любопытство.

Безо всякого предупреждения Генри вооружился отверткой и начал разбирать прекрасный приемник «Филипс». Он всего лишь хотел посмотреть, говорил он. Просто снять дубовую панель и на минутку заглянуть внутрь. Лео был в отчаянии, но понимал, что у него нет ни малейшего шанса остановить Генри.

«Инженер», насвистывая, откручивал винтики, шайбы и гайки: подумать только, сколько всего содержится в одном радиоприемнике! Трубки, провода, резисторы, радиосхемы, репродукторы, еще резисторы, еще провода и трубки — целая куча деталей! Три часа Генри сидел над этой кучей, откручивая, регулируя, развинчивая, рассматривая и разбирая, чтобы сделать вывод: в радио, как в китайской шкатулке, тайны открываются одна за другой.

Лео сидел у себя в комнате, сотрясаясь от рыданий. Он плакал тихо — не хотел, чтобы Генри заметил. Лео был гордым. Его слезы должны были остаться его тайной, и, подавив рыдания, Лео плюнул на наволочку Генри.

Когда Грета вернулась домой из Коммунальной швейной мастерской на площади Мариаторгет и обнаружила Генри у кухонного стола, заваленного останками того, что некогда напоминало голландский радиоприемник «Филипс», она, разумеется, страшно разозлилась. Отругав Генри по полной программе, Грета бросилась к Лео, который лежал на кровати, еле живой от рыданий. Зрелище едва не лишило Грету рассудка. Генри пообещал тут же собрать радио: ведь на самом деле он лишь хотел его отрегулировать, чтобы звучание стало лучше. Хорошим приемникам всегда нужен сервис. Но было ясно, что инженер давно сбился. Уже настало время ложиться спать, когда Генри — неудачливый радиомеханик, не успев даже поужинать, поместил, наконец, все детали в ящик и воткнул вилку в розетку. Приемник даже не загудел. Починка аппарата обошлась в сто с лишним крон.