Сверхъестественное бывает двух видов – более серьезное и менее серьезное. Серьезные исследователи область несерьезного зачастую игнорируют, а зря. Имеющаяся у нас на данный момент теория шаблонов сверхъестественного охватывает весь спектр представлений – и о незримых усопших, витающих где-то рядом, и о статуэтках, внимающих молитвам, и о животных, которые могут исчезать или произвольно менять облик, и о древних людях, живших на плавучем острове в океане, и о всеведущем Создателе, прозревающем каждый шаг и каждый помысел любого человека, и о деревьях, запоминающих разговоры, и о героях со стальными внутренностями, и о растениях, испытывающих чувства. Подборка, мягко говоря, пестрая. Какое-то собрание суеверий, бабкиных сказок, городских легенд и персонажей комиксов, а не религия.

Религия – это ведь явно что-то более серьезное, куда менее фантастическое, чем все эти выдумки. Кроме того, религия куда значимее. Санта-Клаус или бабайка – это интересно, даже занимательно, однако они мало на что влияют, тогда как представления о боге оказывают непосредственное и сильное влияние на жизнь человека. Обычно мы называем сверхъестественные представления религией, когда они отражаются в общественном укладе, включены в отправление обрядов, когда люди определяют на их основе свою социальную принадлежность, когда с ними связаны сильные эмоциональные состояния и т. д. Эти признаки не обязательно должны присутствовать все сразу, но в большинстве мест две категории сверхъестественного существуют параллельно: широкий круг представлений и более узкий, ограниченный – «серьезный». Бог волнует чувства людей гораздо сильнее, чем Санта. В Камеруне, где я проводил исследования, имеется народная вариация на тему бабайки – большой белый человек, который похищает и ест непослушных детей. Но этот образ будоражит умы далеко не так, как невидимые усопшие, которых камерунцы опасаются куда больше.[26]

Принципиальная ошибка – считать, что разбираться в «несерьезных» или «фольклорных» представлениях о сверхъестественном нет никакой нужды, раз они не вызывают у людей сильных эмоций и не оказывают значимого социального воздействия. Ошибка, потому что разницы в происхождении образов из серьезного и несерьезного регистров нет никакой. Мало того, они часто мигрируют из одного в другой. Древние греки приносили жертвы Аполлону и Афине и подвергали остракизму святотатцев, оскорблявших этих богов. Затем, начиная с эпохи Возрождения, весь греко-римский пантеон служил неисчерпаемым, но несерьезным источником художественного вдохновения. И наоборот, если Ленин и Сталин для русских были, как и де Голль для большинства европейцев, фигурами историческими и идеологическими, то в Габоне какое-то время существовал настоящий культ французского генерала, а к русским вождям сибирские шаманы обращались в трансе как к другим высшим божествам. То, что для одних – малозначимый в религиозном отношении объект, у других может стать предметом поклонения.

Серьезная религия несет в себе те же представления, что и «несерьезные» верования, но она имеет и некоторые дополнительные свойства. Чтобы понять, какие и почему, нам придется глубже изучить процесс создания мысленных образов в сознании. Вот я заявляю, что оно способно строить сложные конструкции сверхъестественного из простых концептуальных кирпичиков – онтологических категорий, маркеров противоречия, умозаключений, – но откуда мне это известно? Почему я говорю, что ЖИВОТНОЕ или ОРУДИЕ – это онтологическая категория и используется как шаблон, а МОРЖ или ТЕЛЕФОН – нет? Почему перечень онтологических категорий именно таков? Почему я так уверен, что «один вид – одинаковые органы» – интуитивное правило для человеческого сознания? Пока что я занимался тем, чего уважающий себя ученый делать не должен: выдавал заключения без доказательств. Но теперь, обратившись к доказательствам, мы поймем не только, почему некоторые принципы и понятия интуитивны для человеческого сознания, но и почему некоторые концептуальные построения обретают для него такую значимость.

Ближе к середине романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение» его героиня Элизабет и ее родственники осматривают имение Пемберли, принадлежащее ее гордому знакомому и отвергнутому ухажеру мистеру Дарси.

Огромный дом («Комнаты были прекрасными, с высокими потолками и с мебелью, соответствовавшей богатству владельца») взбудоражил воображение Элизабет («И я могла бы стать хозяйкой всего этого!»). Поскольку героиня далеко не историк социологии, ее больше занимала предполагаемая радость обладания просторными хоромами и роскошным садом, чем тяжелый труд слуг, которые ухаживали за всем этим. Элизабет из «господ», и ее не особенно заботила «кухня».

А там кипела работа. Чтобы содержать в порядке такое имение, как Пемберли, – с конюшнями, полями, садами, кухнями, гостевыми комнатами и покоями приживалов, – требовалось четкое распределение работы между десятками специалистов. Это и мажордом, и экономка, и лакей, и дворецкий, и камердинер, и гувернантка, и камеристка, и горничная, и младшая горничная, и повар, и егерь, и помощник дворецкого, и ключница, и прачка, и судомойка, и поломойка, и стряпуха, и скотница, и кучер, и конюх, и форейтор, и посыльный, и младший лакей – и список далеко не полон. Все они занимали строго отведенное им место в иерархии (прислуга делилась на несколько каст – «верхняя десятка», «нижняя пятерка», – питавшихся отдельно друг от друга) и выполняли определенный круг обязанностей. Повар готовил, но не заведовал вином. Дворецкий разливал вино, но за столовую посуду отвечала служанка буфетной. Такое сложное разделение труда предполагало не менее сложную, многоступенчатую субординацию. Экономке подчинялась вся женская прислуга, кроме личных горничных (камеристок) и нянь; повару мог отдавать распоряжения только мажордом; при этом повар отвечал за приготовление еды, но не за подачу – этим занимался дворецкий.[27]

Самое впечатляющее в этой системе – насколько незаметной она оставалась для обитателей «господских этажей», особенно гостей дома. Еда и напитки появлялись в урочное время сами собой, у порога спальни стояла поутру свеженачищенная обувь. Даже владелец дома имел лишь смутное представление об этой сложной иерархии и распределении обязанностей, занимавших все свободное время слуг. Гость же и вовсе не обратил бы внимания, лишь подивился бы, насколько слаженно все работает. И вместе с тем возникает ощущение (о котором почти в один голос заявляют посетители таких поместий), что «ни в чем не знать отказа» вовсе не означает «получать желаемое». Сложная иерархия влекла за собой определенную степень независимости и инертности. Лакей не выполнял работу камердинера, и наоборот. Поломойки не стали бы готовить вам завтрак. Обувь сияла – но только утром, потому что все остальное время ее чистильщик был занят другими делами. Поэтому и хозяин, и гости, конечно, могли подталкивать эту махину в каком-то направлении, но ни развернуть ее, ни разобраться, как же она устроена, им было не под силу.