— А что, родственных доноров нет? Обычно начинают поиск с родных. Это самое лучшее. Потом, если родственных доноров нет, ищут по всему миру.

Маратик сказал, что у мамы другая группа крови и отрицательный резус, у нее в паспорте стоит штамп.

— Если она появится, скажешь, что я исчез. Она знает, что я живу с девушкой в Довлатовском доме. Если она появится, можешь сказать, что не знаешь, где я?

— Кому сказать? — тупо переспросила я. Как Саня.

— Если она вдруг появится, можешь сказать, что мы с тобой расстались, я исчез, ты не знаешь, где я, и ты теперь с Саней, ок?

— Ок, если она вдруг появится, я должна буду сказать, что мы расстались, ты исчез, я не знаю, где ты, и я теперь с Саней. Но почему?

— Она не знает.

— Твоя мама не знает — что?

— Она не знает.

Невозможно такое вообразить! Мама Маратика не знает, что он болен. Он болен, а его мама не знает. Как можно в это поверить?! Он заболел, ему делали химию, ему было плохо, его тошнило, он лежал, отвернувшись от мамы, не мог есть… и мама не знает?! Как можно это скрыть?.. И зачем скрывать?

Тем более Маратик — маменькин сынок, домашний мальчик! Ну, или был домашний мальчик.

— Я не хотел стать больным, что тут непонятного?

Маратик не сказал маме, что плохо себя чувствует: думал, что это ошибка, анализы перепутали или неправильно поставили диагноз. Думал, если скажет, ему конец — мама затаскает его по врачам, уложит в постель, запрет дома, и все, он станет больным, и будет больным. Когда понял, что диагноз не ошибка, хотел сказать, но…

— Но как-то не получилось. Я сто раз начинал: «Мама, я…» И каждый раз не мог закончить. Смотрел на нее и думал — вот сейчас скажу, и она станет самым несчастным человеком на свете. Это как будто занес нож над человеком — сейчас ударишь его ножом и убьешь. …Ну, конечно, иногда не мог скрыть, что мне плохо, ложился и лежал носом к стенке. Говорил, что меня девушка бросила, или я хочу бросить аспирантуру, не знаю, чем заниматься, не могу найти свое место в жизни… В общем, у меня была то несчастная любовь, то поиски себя…

Когда наступила ремиссия, Маратик сбежал из дома.

Маратик объяснил: мама совсем не умеет ждать. У нее такая особенность — не умеет ждать. Подарок Маратику на Новый год кладет под елку в декабре, вытаскивает, дарит и кладет новый, опять не выдерживает и дарит, опять кладет новый. Маратик получает на Новый год от десяти до пятнадцати подарков.

— Так всегда было: стоит мне сказать, что я что-то хочу, она в тот же день найдет и подарит… а мой день рождения начинает праздновать накануне, совсем не умеет ждать, как маленькая… Если бы ей нужно было ждать, подействует ли химия, она бы не выдержала. А сейчас ждать, когда найдется донор?! Сейчас ни в коем случае нельзя рассказывать. Ремиссия — самый неподходящий момент, чтобы рассказывать.

Маратик сказал, что мама стала очень мнительной: просит, чтобы он не катался на лыжах, не нырял, не летал на самолетах, ее пугает любой риск. Даже езда на машине пугает, а если он летит на самолете, ей становится плохо. Она, наверное, что-то чувствует.

— Но я в этом году все равно не мог кататься на лыжах и нырять и никуда не летал… так что в этом смысле все удачно получилось.

— Слушай, это же героизм, подвиг… подвиг ради любви, — сказала я.

— Ой, ладно, подвиг… Ну, я не много могу для нее сделать, но хоть это. …Я, когда был маленький, думал: вырасту и все ей куплю, все для нее сделаю. …Я же могу сделать для нее такую малость? Не заставлять ждать, умру я или нет.

Я молчала. Маратик, такой гениально непостоянный, ускользающий, оказывается, такой героический преданный сын. Вот честно, от Маратика я этого не ожидала.

— А отец?

— Нет. Тогда придется рассказать, зачем. А если просто спросить, как будто я хочу его найти, ей будет неприятно.

«Неприятно», когда речь идет о жизни?..

Конечно, я все это время, весь вечер, думала, что я уже сдала кровь и почти подошла кому-то. Если бы я была ребенком, я бы сейчас думала: все сходится, мы генетические близнецы: он читает мои мысли, мы мгновенно заиграли вместе, как дети в песочнице… И ликовала бы: ура, я спасу ему жизнь!

Но я взрослый человек. Я уверена, что пациент, для которого меня проверяют, не Маратик. Найти Маратику донора — один шанс из десятков тысяч, и чтобы я подошла кому-то — тоже один шанс из десятков тысяч. А сколько шансов, что в конце марта, как только закрыли границы и немецкий донор стал недостижим, произошло чудо — мы встретились на помойке, в ту же ночь заснули на одном диване, стали одним духовным существом (почти одним, не считая любви к покеру, чипсам и шоколадкам) и оказались донором и реципиентом? Ноль шансов. Если соответствие подтвердится, я стану донором для кого-то, не для Маратика. …Получается, я для него бесполезна, ничем не могу помочь, ничего не могу сделать… только жить, как прежде.

— …Лика? Ты спишь?

— Отстань, я сплю… нет, не сплю. Я думаю: ты скотина, нет у тебя никакого БАР!

— У меня нет биполярного расстройства? — оскорбился Маратик. — В легкой форме точно есть…

— Ты врун, врун, врун, у тебя нет никакого БАР. — Я била его подушкой.

Я сама поставила ему диагноз БАР, но он со мной согласился! Я вдруг разозлилась, как будто Маратик обманул меня и заставил зря переживать, как будто БАР — самое плохое, что может быть, как будто БАР хуже, чем болезнь крови. Не знаю, что на меня нашло. Просто не могла иначе выразить свои чувства.

— У меня лихорадочная активность сменяется депрессией, это признак биполярного расстройства. Почитай, если не веришь, везде написано, — тонким врущим голосом сказал Маратик.

— У тебя и игровой зависимости нет, — холодно сказала я, отбросив подушку. — Ты врал.

Маратик мирно улыбнулся:

— Ну, что ты… Так далеко я не заходил, чтобы придумать себе игровую зависимость. Это есть. Что есть, то есть.

Чтобы не переживать так сильно, нужно разозлиться, подумать о человеке плохо, и я стала думать о Маратике плохо: вообще-то свинство, что он мне не сказал, что болен! Каждую ночь лежал рядом, держал меня за руку и