– Мы как раз разговаривали о твоей maman, Тео… Как удивительно, что мы с тобой встретились, – повторил Лот.

– Я каждое утро гуляю по бульварам, так что совершенно естественно, что мы встретились. Рад возможности поздравить вас. Maman? Думаю, с ней все в порядке.

– Ты с ней давно не виделся?

– С неделю… Вы к ней собираетесь? С удовольствием сопровожу вас… А потом вместе пообедаем… как следует в Париже, или я буду третьим лишним…? Не буду? Тогда позвольте вас пригласить… Не в большой ресторан, про которые все знают, а в такой, куда вас могу сводить только я… Небольшой, но кухня изысканная… Фирменное блюдо – homard à l'américaine[23] – пальчики оближешь! – и он поцеловал кончики своих толстых пальцев. – Вы хотите прямо сейчас поехать к maman? Отлично, тогда возьмем экипаж, потому что она живет очень далеко…

Он подозвал извозчика и сказал адрес:

– Cent-vingt-cinq, Rue Madame[24]…

Тео галантно помог сначала Элли сесть в экипаж, затем Лоту, внутри уступил им хорошие места, сам сел на неудобную низенькую скамеечку, так что одна его нога стояла на ступеньке экипажа… С безразличием спросил о гаагской родне – как о чужих людях, с которыми ему доводилось раньше видеться. На Rue Madame извозчик остановился у ограды из высоких прутьев, за которой находился дощатый забор, так что заглянуть внутрь было невозможно.

– Это монастырь, где она живет, – сказал Тео.

Они высадились, и Тео позвонил в ворота. Дверь открыла монашка; она провела их по двору, приговаривая, что madame ван дер Стаф дома. Монастырь принадлежал сестрам Непорочного зачатия Богоматери Лурдской, и тетушка Тереза вместе с еще несколькими пожилыми благочестивыми дамами жила там в пансионе. Сестра провела гостей в маленькую приемную на первом этаже и подняла жалюзи. На каминной полке между двумя свечами стоял скульптурный образ Девы Марии; канапе и немногочисленные стулья были накрыты белыми чехлами.

– Скажите пожалуйста, сестра, – спросил Тео, – дома ли мать-настоятельница?

– Дома, мсье.

– Не помешаю ли я ей? Не будете ли вы любезны передать ей, что я хотел бы с ней поговорить?

– Хорошо, мсье.

Монашка ушла. Тео подмигнул.

– Я давно собирался это сделать, – сказал он. – Так что пользуюсь случаем. Настоятельница – женщина разумнее, намного разумнее моей матушки.

Они сидели и ждали. В неприютной приемной было безумно холодно.

Лот задрожал от холода и сказал:

– Я бы не смог… Нет, я бы не смог.

– Я тоже, – сказал Тео.

Первой вошла настоятельница – маленькая женщина, которую было почти не разглядеть под просторными складками ее монастырского одеяния. Из-под головного убора на них смотрели два блестящих карих глаза.

– Мсье ван дер Стаф…

– Да, мадам…

Они пожали друг другу руку.

– Я уже давно хотел повидать вас, чтобы сказать, как я благодарен за вашу заботу о моей матушке…

Французские фразы Тео звучали вежливо, галантно и учтиво.

– Позвольте представить вам мсье и мадам Паус, моих кузена и кузину.

– Молодожены, – сказала настоятельница с улыбкой.

Лот удивился, что она уже знает.

– Мы пришли нанести визит тетушке… А также вам, – добавил он из вежливости.

– Присаживайтесь… Мадам ван дер Стаф скоро придет.

– Как моя матушка себя чувствует? Я не виделся с ней уже… некоторое время.

– Ей вполне хорошо, – сказала настоятельница. – Потому что мы все о ней заботимся.

– Это мне известно.

– А она о себе не заботится. Она не знает меры… А Господь не любит, чтобы мы не знали меры так, как ваша матушка… Я молюсь раза в четыре меньше, чем она. А она молится постоянно… У меня на это просто нет времени… Господь не требует этого… Мы должны также работать: я ухаживаю за больными… это тяжелая работа. Сейчас почти все сестры разошлись по больным, которым они помогают. Я распределяю, кто кому будет помогать… Мы не можем постоянно молиться…

– А матушка может, – сказал Тео с ухмылкой.

– Она молится… молится слишком много, – сказала настоятельница. – Она не знает меры.

– Так было всегда, что бы она ни делала, – сказал Тео, глядя прямо перед собой.

– Так оно и осталось. Она не знает меры в своей новой вере, в нашей вере. Но перебарщивать тоже нельзя… И нельзя поститься без нужды… Как-то раз мы нашли ее в часовне в голодном обмороке… Мы придумали, как с ней быть. Когда поститься не обязательно, мы добавляем бульон в ее вегетарианский суп или в тушеные овощи… чтобы она не заметила… Вот она идет сюда.

Дверь открылась, и в комнату вошла мефрау ван дер Стаф, тетушка Тереза. Лоту показалось, что перед ним сама grand-maman, моложе, но все равно глубокая старуха. В черном платье, крупная и величественная, она была очень стройна и поразительно грациозна в движениях. Наверное, grand-maman когда-то была такой же. Ее темно-карие глаза – глаза уроженки тропиков – были обращены, казалось, не в этот мир, казалось, она с трудом смотрела на окружающих, но на старческих губах играла настоящая улыбка, на время потеснившая выражение экстаза. Она позволила Тео поцеловать себя и после этого сказала по-французски:

– Как мило с вашей стороны, что вы пришли меня навестить… Я очень благодарна… Вот, значит, какая теперь Элли… Я видела Элли много лет назад, еще в Голландии, у grand-papa Такмы… Тебе было лет четырнадцать. Как мило, что вы пришли… Садитесь, пожалуйста… В Голландию я никогда не вернусь… но я много думаю… много думаю о нашем семействе…

Глаза вновь обратились в иной мир, на губах появилось выражение экстаза. Худые руки, покоившиеся на коленях, сложились, точно для молитвы, пальцы были такие же тонкие, как у grand-maman. И голос звучал тоже, как у нее. Сейчас, когда она сидела в этом черном платье, освещенная бледным светом монастырской приемной, где воздух стыл от такого же бледного холода, сходство с grand-maman было поистине ужасающее; эта дочь казалась копией матери, самой матерью, и минувшие годы витали призраками в бледном холодном свете.

– И как вы все там, в Гааге, поживаете? – спросила тетушка Тереза.

Зазвучали слова о жизни членов семейства. Мать-настоятельница скромно попрощалась через несколько минут, поблагодарив за визит.

– Как поживает дядюшка Харольд? А как твоя maman, Шарль? Я часто думаю о ней… и много молюсь о ней, Шарль…

Голос, сильно надтреснутый, звучал более мягко, чем у голландцев в Голландии, у тетушки был округлый яванский выговор; нежные нотки этого надтреснутого голоса растрогали Лота с Элли, в то время как Тео смотрел прямо перед собой с выражением боли; при матери он всегда чувствовал себя принужденным и подавленным.