Теперь в Москве хоть потихоньку и животные стали в домах у людей появляться – во дворах, правда, никого, кроме крыс помоечных, не было с самой войны.

В квартире Пелагеи завели своего кота – Колька откуда-то с работы притащил, там кошка у них на заводе окотилась – сама, говорит, драная-страшная, а котеночка принесла – как «сибирский валенок», серый, пушистый настолько, что блох не прочесать!

Назвали Васькой. Все его сообща, «всем миром» подкармливать стали, и поселился он на кухне, возле мусорного бачка ему блюдце его поставили. А спал он на крышке того же бака, под раковиной. Приноровился сам с крышки наверх в раковину залезать и воду пить. И вот умница какая – гадить ходил исключительно во двор, и летом и зимой, откроют ему дверь с черного хода из кухни – он убежит, а потом в парадном перед дверью квартиры сядет – и молчит, главное, и не мяукает даже, а просто ждет, кто войдет, тот его и впустит!

Умный кот!

В квартире из прежних «старых», довоенных еще соседей, остались в живых Елена Ивановна, дочь немца-профессора военной медицины, сгинувшего со своим младшим сыном Отто-Толей в лагерях или в ссылке в талдысайских голодных степях за Алма-Атой еще до войны, да ее дряхленькая совсем уже бабуля – «бабушка-мадам» Брандт, когда-то хозяйка всей квартиры.

Елена Ивановна вышла замуж и носила теперь фамилию мужа, тоже немца, но «нашего», прибалтийского, родом из недавно присоединенной Риги, и тоже, как и ее отец, профессора – но не медика, а заведующего кафедрой немецкого языка в столичном знаменитейшем инязе на Метростроевской – бывшей Остоженке.

Александр Андреевич Лепинг, статный, высокий и потрясающе импозантный, из тех, кого боготворят и дамы, и простушки – был в юности белым офицером – штабс-капитаном, получил трех «Георгиев», и судьба его схожа была в чем-то поначалу с судьбой таких военспецов, как Тухачевский. Только вот, начав преподавать военное искусство, открыл в себе Александр Андреевич таланты лингвистические и охотно занялся порученным ему высшим советским руководством составлением современных немецкоязычных военных словарей и преподаванием немецкого и английского языков для срочно сформированного спецподразделения молодых разведкадров Красной Армии.

Всю войну руководимый им иностранный подотдел пропаганды Совинформбюро составлял и озвучивал тексты антифашистского вещания на фронтах по советскому радио на немецком языке и печатал по-немецки же листовки для сбрасывания с наших самолетов над оккупированными гитлеровцами территориями СССР.

С самого поворотного времени на победное завершение войны с гитлеровской Германией профессор Лепинг в составе группы ведущих ученых-языковедов трудился над формированием титанического по задумке и исполнению объема документов, необходимых для подготовки ряда решающих встреч глав государств-союзников, а в последствии – для безукоризненного документального оформления и проведения мирового Нюрнбергского процесса.

Но в Полькиной квартире никто и не подозревал, почему Александр Андреевич возвратился с войны позже всех остальных – в конце 47 года. И наградами своими ученый профессор никогда не кичился. Только однажды и увидели его соседи при всей орденской красе на гражданском сером костюме-тройка – на Колиных проводах в армию.

К «элите» Пелагеиной коммуналки принадлежала также «грамотная» дочь пропавшей без вести вместе со своей старой матерью пианистки Анны Израилевны Евгения Павловна Должанская – преподаватель истории марксизма-ленинизма в прославленной московской консерватории на Герцена. Это она увлекалась русским искусством и водила соседских полунищих Полькиных детей в Третьяковку.

У Евгении Павловны было уже двое своих маленьких детишек, сын и дочь, но воспитывать их ей прошлось одной, и не без помощи соседок: Пелагеи и Насти Богатыревой, – «симпатии» пропавшего Рувима, – муж ярой убежденной коммунистки Евгении Должанской недавно скончался на работе от инфаркта. Говорили, что перед этим на него сильно накричал его непосредственный начальник.

Умер в психбольнице в подмосковных Белых Столбах и ее несчастный сумасшедший брат Ника, подававший когда-то огромные надежды скрипач-виртуоз. Умер – от голода.

Из тех, кто был в эвакуации, вернулись далеко не все.

Скончалась в поезде, идущем уже на Москву, так и не доехав до дома, старая балерина Ольга Карповна.

В ее комнату въехала и теперь жила, стуча всеми вечерами и ночами на пишущей машинке, сухая и длинная, в седых завитушках, немногословная с соседями и неулыбчивая, постоянно в кругленьких очочках, пожилая машинистка из машбюро на Лубянке Лидия Николаевна Тихомирова.

Ее все как-то опасались, и в гости к ней в комнату заходил один лишь Коля, его она очень привечала – он частенько чинил ее разбитый «УндервудЪ» – и поила эрзац-какао с молоком и настоящим сахаром.

Колька рассказывал потом Вере и Капе, что огромные зеркала предыдущей жилички эта «сухарница» не тронула – наверное, дурачился Коля, ей понравилось рассматривать свои мощи после ванны перед сном, считать, сколько новых морщин появилось «за истекший с 905 года период». А какава у ней была ничего так, сладкая!

Трусоватый Рувим-Херувим исчез где-то в неизвестности под Уралом.

В его комнате жила теперь нестарая миловидная и очень усталая тихая женщина, тоже Лидия, но – Ивановна, с пятилетним ребенком – девочкой. Лида была партизанкой из Белоруссии, спасла в лесу от гибели раненого болгарского коммуниста-подпольщика, полюбила его, выхаживая, забеременела и родила болгарскую девочку Галю. Фамилия у Галочки была отцовская – и чудесная – Валева.

Отец Гали был, к сожалению, женат, да еще и с двумя детьми, но, вернувшись в Софию, он никак не пострадал от своей «истории», и даже получил вскоре назначение на работу в дипломатический корпус в Москву. Супруге он честно рассказал о своем – третьем – ребенке, она, кажется, все поняла, и вскоре Лиду с дочерью «выписали» из Гродно жить в Москву. Лидию Ивановну устроили на работу на очень популярную тогда московскую фабрику игрушек номер 1 на Шаболовке.

Девочку Галю водила она в детский сад.

Соседка Лидия Ивановна была неплохой художницей-самоучкой, и мастер цеха, присмотревшись к ней повнимательнее, вскоре поручил ей самую ответственную и тонкую работу – расписывать кукольные лица.

Хоть и не было принято в квартире, потому что очень боялись, красить на Пасху яйца, всё же все соседи просто мечтали получить от Лидии Ивановны одно-единственное расписанное ею яичко.

Пелагея ставила на огонь вечером перед Чистым Четвергом для всей квартиры здоровенную общую кастрюлю с водой, сыпала в нее много соли, и каждый клал туда варить по одному куриному беленькому яйцу. Потом, остудив все под холодной водой, Пелагея аккуратно вытирала и заворачивала каждое в отдельную чистую тряпочку, затем укладывала в брезентовую крепкую сумку с твердым прочным дном и относила Лидии, чтобы та утром взяла всю поклажу к себе на работу.

Когда вечером Лида молча возвращала Пелагее сумку, та, не глядя и не разворачивая, забирала одно крашеное яйцо себе, а остальные втихую разносила по участникам крамольной затеи.