В первую минуту Скотт чувствовал себя беглецом, загнанным в угол. Он не общался с Джиневрой уже лет двадцать и не думал, что еще когда-нибудь придется. Когда-то он питал к ней возвышенные чувства, это была лихорадочная любовь студента, выражаемая в основном в письмах, а его визиты в ее дом в Лейк-Форесте проходили под строгим родительским надзором. Там он впервые понял, как узок круг высшего общества, обитавшего то в летних домах, то на северных курортах, спонсируемых видными людьми из Чикаго и облюбованными нуворишами. Круг, в который, несмотря на сарказм простого ирландца, Скотт страстно мечтал попасть и куда благодаря Джиневре стал вхож. Даже когда она его бросила и вышла замуж за сына партнера отца по бизнесу, Скотту еще долго снился ее дом, французские двери, выходящие на каменную террасу, лужайку, спускающуюся к доку и сверкающей воде – утраченная идиллия, которую он снова и снова пытался воссоздать, однако преуспевал лишь на короткое время и разве что в своих произведениях. Раньше он был бы рад узнать, что она о нем помнит, но это было давно. Оглядываясь на печаль его молодости, причиной которой послужила она, Скотт думал, причем с благодарностью, что смирился с испытанной тогда тоской, а увлечение искусством постепенно загладило сердечную рану. Он скучал по той Джиневре, Джиневре, для которой был открыт весь мир, а не по Джиневре Митчел, чей несчастный сын пострадал за грехи прошлых поколений.

И все же Скотт чувствовал любопытство и даже был польщен. Она наверняка читала его романы, узнавала и себя, и его в книжных героях. Скотт был уверен, что теперь Джиневра уже не могла причинить ему боль, а ему самому хотелось посмотреть, какой она стала, узнать, как сложилась ее жизнь. Другая, мальчишеская, часть Скотта думала, что Джиневра хочет увидеться, чтобы запоздало попросить прощения, сказать, что она поняла, как ошибалась. Глупость, но разве одно то, что она разыскала Скотта, не было извинением? Может ли быть иной повод искать с ним встречи, кроме как желание вернуть старую дружбу?

Он рассказал об этом Шейле, преподнеся все как шутку над самим собой, обманутым поклонником.

– Я что, должна ревновать?

– Она замужем.

– А ты женат.

– Верно, а ты всего лишь помолвлена.

Шейла промолчала, и Скотт понял, что переступил черту. Прежде чем он успел извиниться, она спросила:

– Ты думаешь, прежде чем говорить, или слова сами срываются у тебя с языка?

Здесь не было верного ответа.

– Надеюсь, вы хорошо проведете время.

Если Шейла полагала, что это его остановит, она ошибалась. Теперь Скотт вознамерился показать себя во всей красе и доказать, что на самом деле очень любезен.

Обсуждение предстоящей встречи напомнило ему, насколько непостоянна Джиневра, привыкшая все делать по-своему. Он позвонил в ее отель, оставив сообщение о том, что получил телеграмму. Вечером третьего дня она перезвонила в «Сады». Голос Джиневры остался таким же низким и пленительным. Один только разговор заставлял Скотта чувствовать себя виноватым, а встреча казалась и вовсе недозволенной. Джиневра пригласила его на вечеринку ее друга в Санта-Барбаре в субботу. Планов на этот вечер у него не было, но Санта-Барбара находилась не так уж близко, да и увидеться с Джиневрой Скотту хотелось наедине, а потому он сказал, что занят. Он предложил поужинать вместе в воскресенье в гостинице «Малибу», стоявшей на полдороге между ними. Джиневра ответила, что должна свериться с ежедневником, а на следующий день предложила пообедать в отеле «Беверли-Уилшир» в понедельник, там у нее все равно запланирована еще одна встреча, только позднее. Компромиссное решение. В обеде при свете дня, без звезд и моря, не было ни малейшей неловкости, но роскошный отель добавлял очарования, а если разговор не заладится, будет легко ретироваться.

Ради Джиневры Скотт не пил. Все выходные он был трезв как стеклышко, так что Боги и Мэйо от обиды даже подожгли его половичок. Утром, пока парочка отсыпалась, Скотт поменял их и свой коврики местами, позвонил в дверь и сбежал.

Еще он доехал до лучшего в городе магазина и разорился на две новые рубашки и, пока рылся среди вещей на вешалках, жалел, что Шейлы нет рядом, чтобы помочь. Скотт никак не мог подобрать галстук и к утру понедельника отчаялся. В конце концов он остановил выбор на полосатом галстуке от «Эрмес», который Зельда купила в одну из их первых поездок в Париж. Как и многие мужчины за сорок, Скотт одевался по моде своей молодости, будто с тех пор ничего не изменилось. Пиджак с рисунком «в елочку» уже дважды пришлось латать на локтях и перешивать на нем подкладку, но раз он хорошо сидел и был чист, Скотт не видел нужды от него отказываться. Так же обстояло дело с широкими брюками с завышенной талией и белыми кожаными ботинками, которые он надел на обед к Джиневре и в которых даже швейцар и метрдотель безошибочно распознали фасон 1922 года. Скотт выглядел точно как персонаж короткометражек Гарольда Ллойда: воображала-ухажер, бредущий домой, оставшись с носом.

Он пришел раньше назначенного, и его подвели к столику у окна с видом на бульвар. Оттуда же была видна реклама загородного клуба, что Скотт нашел даже уместным. В последний раз они виделись в загородном клубе родителей Джиневры. Близился к концу летний бал дебютанток, меж виргинских дубов проплывали светящиеся бумажные луны китайских фонариков. По предложению Джиневры, оба порвали танцевальные карты и протанцевали весь вечер друг с другом, отмахиваясь от возмущенной вереницы отпрысков достойнейших семей города, настаивавших, что пришел их черед. Уж если Джиневра чего хотела, простые парни Среднего Запада ей не указ. Скотт сам окажется на их месте, когда через месяц после возвращения в Принстон она безо всякого объяснения его бросит. Она была его, а он – ее, молодость безоглядно верила, что так будет всегда, а потом в один прекрасный день он стал не нужен. Скотт до сих пор хранил письмо, последнее в толстой пачке, перевезенной из Сент-Пола сначала в Нью-Йорк, потом в Канны, а ныне запертой вместе со всеми остальными его пожитками в гараже в пригороде Балтимора. Скотт пожалел, что сейчас под рукой нет его или одного из множества ответов, которые он написал, но от уязвленного самолюбия и отчаяния так и не отправил.

Подошел официант.

– Желаете что-нибудь выпить, пока ожидаете, сэр?

– Только воду, спасибо.

Скотт провел здесь всего минуту, однако он сидел совсем один в огромном зале, и от того, что так нервничал из-за встречи, боялся, что Джиневра не придет. Тогда уж лучше утешаться остаток дня в баре, чем вернуться на работу и терпеть еще и нападки Парамора. На другой стороне бульвара две женщины в коротких брючках вышли из здания, их движения напомнили Скотту плавную походку Зельды. Когда он снова повернулся ко входу, прямо к нему уже шел между столиков метрдотель, а за ним следовала Джиневра.

Скотт встал точно за стулом, ожидая, как жених у алтаря. Она и сейчас была ослепительна: стройная, гибкая, волосы черные, как у цыганки, а потрясающе голубые глаза сочетались с сапфировой брошью на груди. За исключением того, что волосы она стала собирать в аккуратный пучок, открывая шею, Джиневра совсем не изменилась, в отличие от Скотта, кожа которого приобрела с годами землистый оттенок. Похоже, удачное замужество оберегало ее и от неумолимого течения времени. Только вблизи Скотт разглядел нервные морщинки вокруг глаз, которые не скрывал даже макияж.