Свадьба Егорова была отложена, и через несколько месяцев дело слушалось в Самарском окружном суде с участием присяжных заседателей.

Приглашены были лучшие местные адвокаты. Последние много и красноречиво говорили; значительную часть присяжных заседателей составляли местные купцы. Егоров и Ф. были оправданы, остальные подсудимые признаны были виновными, но, так как они чистосердечно сознались и никто из них не достиг двадцатиоднолетнего возраста, приговорены были к самому легкому наказанию. Против Егорова и Ф. я принял самую мягкую меру пресечения – подписку о неотлучке вместо позорного полицейского надзора. Я не стеснял их, Егоров часто получал у меня разрешения на поездки в Москву, Казань, Петербург по своим торговым делам. По окончании суда над ним он женился, построил громадный дом, был избран соборным старостой, сделал какое-то крупное пожертвование и в торжественных случаях облачался в мундир Ведомства учреждений императрицы Марии. Это дело хотя и создало мне многих недоброжелателей, но временно. Впоследствии всё сгладилось.

* * *

Обращено было внимание на мое еврейское происхождение и по следующему делу: в Самарском уезде становым приставом был некий К., женатый на сестре советника губернского правления князя К. Имея такое родство, он не только халатно относился к своим обязанностям, третировал население, как большинство полицейских того времени, но проявлял особенную жестокость. В мае 1879 года я получаю сообщение Каменского волостного правления, что в селе Каменке, где временно помещалась становая квартира К., в местном арестном доме, умер крестьянин Николаев, арестованный за буйство. Меня удивило, что о таком происшествии, не заключавшем в себе признаков преступления, мне сообщают. Заподозрив что-то неладное, я в пять часов утра поехал в Каменку, расположенную всего в двадцати верстах от села Старого Буяна, где я жил. Велев ямщику завязать колокольчик у дуги, я подъехал прямо к арестному дому и застал такую картину: полы и стены оказались только что вымытыми, из стен выдергивали крюк, на котором висела цепь. Старик сторож, трясясь, почти со слезами на глазах, рассказал, что накануне на базаре местный крестьянин, портной, выпивши, распевал песни недалеко от становой квартиры. Пристав с семьей на балконе в это время чайничали. Пение не понравилось становому и он велел портного Николаева арестовать. Будучи выпившим, Николаев сопротивлялся. Сотский и десятский набросились на него, стали его избивать и по приказанию К. отвели его в арестное помещение. Там приковали его к стене. Жена портного приходила хлопотать за мужа, но пристав велел и ее посадить в соседнюю с мужем комнату. Избитый, прикованный к стене, Николаев всю ночь мучился, умолял дать ему напиться. Жена всё это слышала, но ничего не могла сделать; стучала в дверь, кричала, плакала, на помощь никто не приходил. Сторож докладывал становому о криках арестованных, но тот не обратил внимания на это заявление. Любопытно, что в то время у К. был его старший сын, студент пятого курса казанского медицинского факультета, который знал о страданиях арестованных, но не посчитал нужным прийти им на помощь. К утру арестованный умер.

Становой пристав, узнав об этом происшествии лишь поздно вечером, распорядился немедленно уничтожить все подозрительные следы, смыть все кровавые пятна, выдернуть крюк с цепью. Он не подозревал, однако, что волостное правление сообщит мне об этом происшествии, и когда я внезапно приехал, пристав и его семья наслаждались приятным сном.

Разбудили его, когда я уже успел произвести осмотр арестного помещения, допросить некоторых свидетелей и жену умершего. Днем ко мне на квартиру явились допрошенные мною в арестном помещении свидетели, полицейские, сотские и стали говорить, что утром они дали неверные показания, в действительности же умерший портной был, мол, арестован не по приказанию станового, а по их собственному усмотрению. Однако они сознались, что явились ко мне с таким объяснением под влиянием угроз станового. Судебно-медицинское вскрытие установило, что Николаеву нанесены были тяжкие побои с переломами костей и он умер от потери крови.

Прокурором Окружного суда в Самаре был тогда Владимир Романович Завадский269, талантливый, энергичный человек, боровшийся с полицейским произволом и злоупотреблениями. Высшая администрация его недолюбливала; с большим трудом и только благодаря его энергии ему удалось добиться от губернатора удаления пристава К. от должности и предания его суду. Предварительное следствие было произведено мною. К. судился и был приговорен к восьмимесячному тюремному заключению с ограничением прав.

Это дело, которое, как говорили тогда в сферах, было «создано евреем», доставляло мне много неприятностей, в особенности всякий раз, когда мне приходилось хлопотать за бесправных евреев в том же губернском правлении. Не имея возможности вредить лично мне, администрация мстила несчастным евреям.

Недовольные исходом дела К., чиновничество и дворянство стали распространять вздорные слухи о том, что я и моя жена стоим во главе какой-то политической партии, и что бесправные евреи скрываются у меня в селе Старом Буяне. Но энергичный прокурор, которого администрация побаивалась, не давал возможности лично мне вредить и на все доносы, посыпавшиеся на меня, энергично отписывался. Впоследствии время всё сгладило.

В конце девяностых годов из-за меня чуть не разыгрались еврейские беспорядки в Самаре. Заведывал я тогда временно городским участком. Незадолго до Троицына дня270 из Троицкого собора на Троицком базаре совершена была кража со взломом. Я произвел внутренний осмотр собора. Началось волнение: еврей был в соборе, в святая святых, а между тем предстоит храмовый праздник. И вот духовенство и купечество, оскорбленные, будто бы в своем религиозном чувстве, начали волноваться, протоиерей с соборным старостой поехали к архиерею преосвященному Гурию271Он, хотя и был ставленник Победоносцева272, столп реакции и ревнивый исполнитель указа об отобрании у сектантов детей, трезво взглянул на дело и сказал, что хотя храм, действительно, осквернен присутствием иноверца, освящать его не следует, так как этот акт может породить массу слухов, возбудить чернь и дать повод к погрому. Архиерей пригласил к себе председателя суда Трандофилова и прокурора Смирнова273, состоялось совещание, и решено было прекратить всякие разговоры об освящении храма. Я и некоторые самарские евреи, знавшие об этом инциденте, пережили неприятныя минуты.