— Ванька, паразит, я впервые в жизни люблю. Коснись же скорее своим клювиком моего сосочка!

Она расстегнула с треском тугую застежку бюстгальтера, уставилась на него глазами человека, чуждого лжи. Иван Григорьевич покосился на литые девичьи груди и сказал неторопливо и глухо:

— Ведь были когда-то Чайковские и Мусоргские, был Шолохов. А теперь… Шнитке и Неизвестный, Ван Гог и Бродский. Это сеятели пошлости и грязи.

Аленка нервно сплюнула на пол и встала:

— Ничего! Туман рассеется, появится новый маршал Жуков, и будет солнце по-прежнему не заходить над отчизной. Поздно, милый, а я хмельна. Вот заберут меня в вытрезвитель, и желтая пресса получит лакомый материал.

— Ты никуда не уйдешь, не пущу, — сказал он твердо, подойдя к ее телу вплотную.

И тут Ивану Григорьевичу вспомнилось темное пятно, размером с березовый лист, на ее бедре. Это пятно он заметил, правда, еще в ванне, но деликатно промолчал. Теперь решил полюбопытствовать:

— Ожог?

Теребя его усы, Аленка отшутилась в ответ:

— Нет, родимое пятно. Особая метка.

Она прижалась к нему и, нащупав у него на плече родинку величиной с лесной орех, лукаво сказала:

— А у тебя, ну, конечно, я помню по детству, тоже есть производственный брак.

— Знакомый хирург предлагал удалить, — мучительно, до слез застеснялся он как человек военного поколения, — да я отказался, зачем резать? Мне не мешает.

Так они лежали в постели и говорили о негасимой любви, о бессмертии души и опять о любви и верности.

— Материальное благополучие, — сказал Иван Григорьевич, — дело третьестепенное. Вдвоем мы выживем назло миллионерам. У нас есть главное — наша любовь. Она нам поможет выстоять в жестокой борьбе.

Он осенил ее благодарным взглядом, бережно, как хрупкую чашку, взял тонкую руку, поднес к губам. Она нежно потрепала его по щеке:

— Не падай духом: мы с тобой патриоты.

— А репрессии? — не выдержал Трясина, грассируя от волнения.

— Опись личного имущества Сталина, — спокойно пожал плечами Иван Григорьевич, — составленная после его смерти, неумолимо свидетельствует: три костюма, трое брюк, одни подтяжки, семь пар носков, четыре пары кальсон и четыре трубки.

— Иван Григорьевич, — сказал я. — Я вижу у вас в кабинете среди портретов великих людей с погонами портрет скромной белокурой девушки, как две капли воды похожей на вас и вашу супругу. Судя по прическе, это портрет двадцатилетней давности.

— Наташа! — закричал Иван Григорьевич. — Они нас спрашивают о нашей дочери.

Наталья Михеевна горестно поджала губы. Она сидела в обтрепанном халате, из-под которого виднелось несвежее, обильно залитое кровью белье.

— Она погибла на мотоцикле, — сказала Наталья Михеевна, и плечи старушки затряслись от бесшумного плача.

— Это не вся правда! — закричал на старуху Иван Григорьевич и затопал ногами.

Трясина, с бледными губами, выглянул из-за камеры.

— Это наша убиенная дочь, — сказал Иван Григорьевич. — Она ехала со своим женихом на мотоцикле. Их сбили. И вместо того, чтобы оказать нашей дочери первую медицинскую помощь, преступники глумились над ее раненым телом, насиловали умирающую плоть и кровь и ушли, злобно засунув в ее розовую нежную писечку пустую бутылку из-под, извините, «Кола-колы». Она умерла в больнице. Они отомстили мне!

— Кто они? — спросил я.

Алмазные росы сверкали в солнечных зайчиках. Вопреки всем невзгодам и напастям, природа жила по закону, и никто не мог помешать естественному ходу ее жизнедеятельности.

— Это был ваш единственный ребенок? — уточнил Трясина.

Наталья Михеевна заплакала так, словно это случилось вчера.

— Блядь, какой ужас! — сорвалось у меня с языка.

Иван Григорьевич сделал вид, что не услышал похабного слова. Весна справляла пробуждение природы, выставив напоказ нерукотворную красоту. В Останкинском парке выводили свои рулады соловьи. В семидесяти километрах на север от столицы они еще помалкивали.

Аленка притихла, затаилась, прислушиваясь к тишине. Иван Григорьевич тоже настороженно ждал. И вот преподобный Сергий из каменного превратился в живого. Стукнул грозно посохом о землю:

— Ну что, ветеран, больно России?

И видит Иван Григорьевич, что перед ним уже не Сергий Радонежский, а Фидель Кастро. И Фидель говорит ему: «Предали вы и советскую власть, и революционную Кубу. Социализм предали». Хочет Иван Григорьевич что-то сказать, объяснить, что нас самих предали, продали, Аленку убили, а слов нет, голоса нет. И Фидель продолжает с присущей ему страстью: «Россия стала колонией США, но Куба не сдастся! К нам на помощь придут небесные ангелы, и мы победим! Они уже летят, я слышу их позывные! Смотрите, вон они, наши спасители. Видите их корабли-тарелки?!»

— Да, — кивнул я, искренне вглядываясь в весеннее московское небо. — Вижу!

— Ну и тогда я все понял, — полушепотом сказал нам в камеру Иван Григорьевич. — Все окончательно понял.

Он сделал паузу. Мы с Трясиной испуганно смотрели на него.

— Люди! — обратился Иван Григорьевич к телезрителям, стирая помаду с губ. — Много тысячелетий назад из другой галактики было занесено на Землю семя сообразительных двуногих, высокомерных эгоистов. Оказавшись среди простодушных аборигенов, они повсюду вели себя вирусами.

Эти возбудители зла, — гремел голос Ивана Григорьевича, и я невольно залюбовался стариком, — легко входят в местную среду, но не растворяются в ней, не меняют своей сути разрушителей. Через тайную секту они уже правят планетой, правда, пока еще тайно. На пути к мировому господству у них стояла наша великая страна. Теперь ее нет, они убрали препятствие со своего черного пути. Наша планета погружается в океан лжи.

— Восстаньте, руссичи, — зашептала Аленка, — и стар и млад, забудьте распри и обиды, всем миром навалитесь на чудище! Князья Александр и Дмитрий! Сталин и Иисус Христос! Воскресните в образе внуков и правнуков! Не пожалейте живота своего за Русь святую… О-о-ой! — глубоко интимно застонала она. — Ай!

Губы ее приотворились. Сумерки стали сгущаться. Дочь и отец вместе опрокинулись в приятную легкую дрему.

— Это прямой призыв к уничтожению евреев, — сказал Трясина, куря на лестнице.

— У них дочь погибла, — поморщился я.

— Жертва дорожно-транспортного происшествия, — сказал Трясина.

— Бери камеру и пошли.

Трясина медленно покачал головой. Все вокруг было засрано хулиганами.

— Я как еврей…

— Ну хорошо-хорошо, — сказал я. — Уходя, плюнь ему в харю. От меня тоже. Я уже туда не пойду.

Трясине очень не понравилось, что я снял липовые усы, и он сказал: