– Думай, что говоришь, Беня, – с улыбкой предупредил его Лева. – У нас здесь настоящий казачий гетман.

Все развеселились.

– Мы – дети, – настаивал Никита, – любящие своих батек. А материалисты мы, потому что бедны, большинство из нас бедны, как дети. У нас нет власти, нет денег, нет справедливого суда, за исключением суда диктатора. Мы всегда ссоримся из-за имущества. Мы, должно быть, единственный народ в целом мире, приравнявший сентиментальность и лирику к эмоциональной зрелости. В нашей литературе полно деревьев и наивных героев. В русских романах деревьев гораздо больше, чем нужно, чтобы их напечатать.

Я не думаю, что кто-нибудь из нас внимательно следил за странными рассуждениями Никиты, впервые изложившего тогда свои убеждения. Он стал журналистом в большевистской газете и исчез в середине 30‑х – об этом мне поведала его сестра, которую я однажды встретил в Берлине. Боря Бухгалтер, казалось, соглашался с Никитой.

– Мы во власти безумных детей, – произнес он. – Русские сделают все что угодно, лишь бы не расти. Из-за этого ими очень легко управлять.

– И именно поэтому мы можем проиграть войну, – обратился Шура к Боре, давая понять, что считает его мысль необычайно глубокой.

Тот, получив поддержку, продолжил развивать тему:

– Русские – многочисленная незрелая нация. Подобно романтическим юнцам, они считают себя взрослыми и впадают в сентиментальность, рассуждая об общих идеях вроде любви, смерти и природы.

Мы рассмеялись так, как могут смеяться лишь сентиментальные юнцы, которые так и не смогли расстаться с подобными мыслями.

Я пересказываю эти беседы не потому, что они были особенно глубоки, – они дают представление об идеях, которые владели умами одесситов в те дни.

– Вот почему Толстой так нравится молодым и пылким, – заметил Боря. – Наташа – это Россия. Даже старейший и благороднейший седовласый герой – ребенок в душе. Иначе как можно с такой легкостью принять марксизм?

Поскольку разговор зашел о политике, я, повинуясь инстинкту, встал из-за стола. Большинство евреев, подобно Боре, были радикалами; их следовало избегать. Марксисты, кропоткинцы, прудонисты – мне все равно. У них были симптомы болезни мозга, которая могла оказаться очень заразной, поскольку передавалась, как я сказал однажды об ипохондрии, в устной форме. К тому же я все еще боялся Со-Со. Стоит заговорить о дьяволе, и он тут же появится.

Я было решил проверить, ушел ли Катин клиент, как она сама вошла в таверну, бросилась ко мне, обняла и поцеловала, но как-то необычно. Обстрел заставил многих из нас по-новому взглянуть на жизнь, и, возможно, поэтому мы стали придавать слишком большое значение некоторым отношениям.

Шура пребывал в странном настроении. Он слишком недружелюбно встретил Катю, по-прежнему проявляя интерес к певице, которая все пищала странные еврейские песни, перекрывая шум нашей беседы.

Принесли еще водки. Мы подняли тост за певицу. Боря потерял интерес к политике, когда явилась его толстая подружка. Она сообщила, что их родители встретились и решили: им следует пожениться. Боря побледнел и начал делать какие-то расчеты на полях анархистской газеты.

И тут казаки проскакали по Молдаванке, и все евреи в городе задрожали от страха. Певичка перестала вопить, и мы замерли, пораженные. Катя ушла домой, чтобы подготовиться к вечернему выходу, но еще не стемнело. Звук конницы, скачущей по городу, необычен, особенно для тех, кто не слышал его прежде. Сначала мы решили, что нас снова обстреливают, и притихли.

Издалека звук, который издает кавалерия в городе, напоминает о странном, свистящем ветре, дующем из степи; приближаясь, он становится громче и беспорядочнее, пока не сменяется серией синкопированных, рваных ритмов, то усиливающихся, то слабеющих; это похоже на воду, бегущую, меняя направление, по камням; затем он внезапно становится громче – как шум гремящего скоростного поезда, мчащегося по туннелю, – и тогда лучше убраться с дороги любой ценой.

Казаки промчались мимо нашего переулка, и самые храбрые или, в моем случае, самые любопытные из нас высунули головы за дверь и проследили, как они скачут по Молдаванке.

– Они пугают нас, потому что не смогли запугать турок, – сказал Боря. – Они всегда так поступают.

Шура посмеялся над ним.

– Они просто-напросто скачут в гарнизон. Это самый короткий маршрут от товарной, где они высадились. Посмотри на них. Эти парни – не парадная конница и не милиция. Это военное подразделение.

И правда казаки были одеты в поношенные кафтаны; форму покрывал слой пыли. Их оружие выглядело так, будто его использовали в настоящем бою, а не во время погрома.

– И все равно, – сказал Боря, – по какой-то причине городской совет позволил им высадиться на товарной и проехать этим путем. Почему они скачут по улицам? По мостовой? Это плохо для лошадей.

Мы все в один голос сказали, чтобы он умолк. Казаки не причинили вреда, если не считать сильного волнения, и я в одно мгновение был очарован ими. С такими воинами можно поверить в победу. Их были тысячи – возможно, сотни тысяч – всадников из полудюжины главных войск, не говоря уже о мелких отрядах; и теперь, когда турки осмелились напасть на нас, все казаки сплотились. Я представлял, как обрадуются в казачьих станицах, когда узнают, что снова могут убивать турок. Я завидовал им. Только предателей и отъявленных сионистов тревожил вид наших диких степных кавалеристов.

У меня начался приступ головной боли, от которой я страдал всю жизнь; мне пришлось извиниться перед друзьями и вернуться домой. Улицы были необычайно тихими, пустынными. Я обнаружил, что в доме тоже стоит тишина. Он пустовал. Я пошел к себе в комнату, подумывая о новой дозе кокаина, но потом решил прилечь в полутемной комнате (жалюзи были закрыты) и попытаться уснуть. Прием стимуляторов все-таки причинял кое-какие неудобства. Рано или поздно ресурсы приходилось пополнять. Я провел тот вечер в постели, но к ужину спустился вниз. Там я увидел дядю Сеню, тетю Женю и Ванду. Дяде явно недоставало сегодня его обычной благожелательности, а тетя Женя говорила много, но еще менее внятно, чем обычно. В конце концов она предложила всем нам подумать о переезде в Киев. Дядя Сеня сказал, что жилье там стоит дорого, и мы не сможем себе позволить такую жизнь, какую ведем в Одессе.

После ужина я спросил Ванду, что случилось. Она не сказала ничего определенного. Новости о войне были неутешительными. Дядя Сеня позвал всех сходить к Фонтану, чтобы осмотреть datcha, которую собирался снять на зиму. Меня это озадачило – никто не жил на летних datchas в Одессе зимой; могли ударить очень сильные морозы. Потом он отказался от этой мысли, как сообщила мне Ванда. Я предположил, что это была легкая военная истерия, мне доводилось читать об этом. Нас предупреждали о подобных проблемах. Ванда согласилась со мной. Она казалась опечаленной, сидела в моей комнате и не собиралась уходить.

Я чувствовал, что нужно успокоить ее, но боялся, что любое мое движение будет неверно истолковано. Я сказал, что очень устал и хочу спать, и попросил не приносить мне утром завтрак. Я собирался проспать по меньшей мере до полудня. Обычно Ванда понимала, что мне нужно, но сейчас пыталась тянуть время; в конце концов она ушла. Я подумал, не влюбилась ли она в меня и не этим ли объясняется ее необычное поведение. Все стали немного странными после обстрела. Многие восприняли его гораздо серьезнее, чем я; возможно, предчувствовали грядущие бедствия.