– У каждого свой способ играть в бога, верно? – сказал наконец Стас. – Моя бабушка вечно дает советы. Вот, мол, я жизнь прожила, уж я-то знаю, а вы все дураки! Мать думает, что можно контролировать мир с помощью списков. Расходы, доходы, что сделать, что купить. А сестра играет в «Sims». У нее там уже целая династия. В общем, я тоже нашел один способ. Написал рассказ, чтобы воскресить одного парня. Вернее, чтобы не дать ему умереть. Не знаю… На случай, если нет никакой Страны аистов и там, в конце, только большая голая пустота, понимаешь?

Я кивнула и спросила, кто же этот парень.

– Его звали сержант Рыжов. Когда ему было двадцать, он участвовал в штурме Кёнигсберга. Но я знал его больше как деда Ваню. Он умер второго марта. Я его все время расспрашивал про войну, а он не любил об этом рассказывать. Пока он еще кое-как видел, мы играли в шахматы. Шахматы меня мало интересовали, а вот штурм – да. Я играл, только чтобы его разговорить. Но когда я поднимал эту тему, он сердился: «Не отвлекайся, продуешь!» Я обижался и бросал партию.

Кое-что удавалось выведать у бабушки – она переживала, что меня в школе заругают, если не расспрошу ветеранов к Девятому мая. Это каждый год задавали, и бабушка, которая была в тылу и в Калининград приехала с первыми переселенцами, просто пересказывала мне сюжеты каких-то книг. А когда дед умер, я вдруг понял, что вроде как несу ответственность за его историю. Она не должна вместе с ним пропасть. И я стал искать информацию – книги, письма, газеты того времени. Даже в архиве был.

– И что ты узнал?

Видно было, что ему хочется об этом поговорить, но он опасается. Это мне было знакомо.

– Ну… раз у нас все равно сегодня внеочередное собрание клуба… И рассказ о смерти…

* * *

После взятия Кёнигсберга молодой сержант Иван Рыжов принял решение остаться в Восточной Пруссии. Город был мертв. Черный дым уходил в облака. Груды камней, под которыми были погребены солдаты – и вражеские, и свои, – напоминали Рыжову курганы. Уцелевшие немцы спускались под землю, в кёнигсбергские подвалы.

Электричество не работало, и по ночам город казался больным, изуродованным и брошенным. Эта картина согревала Рыжова получше наваристой похлебки, пока он патрулировал улицы в поисках раненых и вслушивался в темноту подвалов. Наткнувшись на мертвого пруссака, он грузил его на тачку и вез в общую кучу. На радость, куча росла быстро.

В груди все еще бушевало желание прикончить, разрушить, добить. Рыжов вошел в пустующий дом, схватил резной стул и разнес мощным ударом о стену. Рухнул семейный портрет, послышался хруст стекла. Рыжов усмехнулся этому звуку.

В соседней комнате стоял нетронутый рояль с блестящей черной крышкой. Рыжов вскочил на него и принялся топтать сапогом клавиатуру. Наступал проклятой немецкой музыке на горло, превращая ее в поток тупых бессвязных звуков. Грязь от сапог забивалась между клавишами. В качестве финального аккорда Рыжов замахнулся и швырнул хрустальную вазу в цветное витражное окно. И снова этот чудесный звук битого стекла, битой немецкой роскоши.

Прознав о погромах, майор Лыткин пришел в бешенство.

– Вы что делаете?! – заорал он. – Зачем жечь, ломать? Это же все нашим будет!

У Рыжова воздух в груди замерз: как не жечь, не ломать? Немец все сжег, все сломал, никого не пощадил! Да что ж ты говоришь такое, товарищ майор?

Лыткин стал по очереди вызывать к себе солдат на беседу. Уговаривал поднимать новый край на благо советского народа.

– Я и сам остаюсь, – сказал он Рыжову. – Приказ такой. Скоро жена с дочкой из Свердловска приедут. Будем тут города советские строить. Я свой долг перед Родиной знаю. И ты, Рыжов, знай. У тебя остался кто?

– Никак нет, товарищ майор.

Лыткин коротко кивнул. Пообещал три тысячи подъемных и любой дом на выбор – какой понравится. Предложил и в отпуск на малую родину съездить. На месяц, да и на два не жалко. От отпуска Рыжов отказался: село его немцы спалили, разозлились, когда партизаны ночью обстрел устроили. Рыжов писал на родину: жив ли кто из родни? Ответа не получил.

С майором Лыткиным они вскоре сдружились. До призыва Лыткин изучал ископаемые камни, и знания его пригодились на новом месте – он возглавил Янтарный комбинат в Пальмникене[22]. И в числе других демобилизованных позвал на работу Рыжова, которого считал парнем толковым.

Сразу по приезде в Пальмникен Лыткин отправил Рыжова выбирать дом. Рыжов ходил долго, придирчиво осматривал каждую постройку – чердак, подвал, участок. В подвалах попадались перепуганные немцы – в основном женщины, дети и старики. Рыжов на них не глядел, уходил.

Ему приглянулся двухэтажный дом с большим огородом – клумбы убрать, а вместо них посадить картошку, капусту. Пальмникен почти не бомбили, окна стояли как новые и глядели на море, что плескалось на скате холма.

Моря-то Рыжов до той поры и не видел. А море увидело его молодым, худым и ошарашенным, на грязном лице – счастье, на ногах – снятые с пруссака сапоги.

Как он сюда попал? Будто выбрался на свет из-под земли.

Он ковырял носком мокрый песок, следил, как набегала волна. Набежит, и спадет, и снова набегает, и так без конца. Долго стоял сержант, удивленный, что выжил, что кончилась война, что впереди – другая жизнь.

По всему берегу валялись бурые камни, крупные и помельче. Рыжов насобирал. Решил, что канифоль. Хорошо и жарко пылала она в печи. Только в первый день на комбинате Рыжов узнал, что это и есть камень янтарь.

Янтарный карьер был затоплен, но в хранилищах обнаружилось двадцать тонн добытого янтаря, и кто-то должен был его обрабатывать. Лыткин оставил немецких мастеров и поручил им обучать ремеслу советских солдат. Так Рыжов, сроду не видавший янтаря, занялся ювелирным делом.

Начинал заготовщиком: ошкуривал и отесывал янтарь металлическим ножом, пока не сойдет верхняя корка. После мыл и очищал камень в специальных фарфоровых ваннах – а для чего фарфоровых – кто ж их, немцев этих, разберет? – и высушивал в печи. Дальше заготовки переходили к калильщикам, шлифовщикам, сортировщикам, обработчикам, сборщикам, художникам-изготовителям и контролерам. Художниками были немцы. Сгорбившись над чертежами в тусклом свете лампы, они сосредоточенно глядели в лупу, спаивали детали, шлифовали, вытачивали. Рыжов их недолюбливал – с каждой брошкой возятся, как с дитем! А план-то кто будет выполнять? В России, вон, сувениры ждут, а они тут разводят художества!

Больше всех Рыжова раздражал его наставник – дотошный старый Вольф. Медлительный и аккуратный, он приводил молодого торопливого сержанта в бешенство.

– Да понял я! Сто раз уже показал! Шнель, камрад, шнель! – ругался Рыжов.

А Вольф отвечал наставительно:

– Schnell ist nicht immer gut[23].