И, напевая про себя еще другую песню, ту самую, что пели у нас на городском смотре художественной самодеятельности:

направился в редакцию «К-ского комсомольца», где не был уже ровно сто лет.

И пришлось ему в редакции шапку снять по жуткому совпадению: восково-пихтовый запах окутал помещение, и на редакторском столе стоял гроб соснов, а в нем покоился тот, чьи черты еще недавно принадлежали молодому обладателю ромба, молодому читателю желтой «Юности», в общем, ой-е-ей – фотокор, фотокор газеты лежал безвременно почивший перед своим кладбищенским коллегой.

– Почему, почему? Молодой ведь такой, – дрогнули уголки губ У́ченого.

– Несчастный случай соколика нашего Женечку погубил, – объясняя, плакали уборщицы, – с парашютом, бедолага, неправильно прыгал.

А У́ченому внезапно мерзко и страшно сделалось. Он покружил по комнате и понял, что дышать становится все труднее, что на дыхание теперь потребно больше воздуху, просто больше воздуху, и он подошел к окну, и распахнул его, и увидел громадный океан пустоты, да, пустота была кругом, и он не мог понять – существует ли город К., и существовала ли вообще когда его жизнь, фотографа У́ченого.

Но себя немедленно превозмог и все-таки заснял товарища. И все немедленно поняли, что он опять будет работать в родной газете. Этому способствовали и другие факторы: например, что он здорово насобачился на мертвецах, и от этого повысилась его фотографическая техника, а также что он совершенно за последнее время изменил свой быт и ничего плохого от себя не допускал…

Вот и подходит конец сочинению моему, писанному фиолетовыми чернилами на белой бумаге. Дальше даже как-то скучно становится сочинять мне, коренному рабочему незначительного разряда и поэту в душе. Умер и Григорий Гаврилович в один прекрасный день, как умерли все люди, жившие до него, и как рано или поздно умрут все люди, жившие после него, в том числе и мы с вами, дорогой читатель. Хоронили Григория Гавриловича со знаменем. Я сначала хотел написать, что за гробом шли только общественность и Фазан, но потом вспомнил, что Гурий Сыбин умер как-то до этого. А-а, вспомнил я, что за гробом среди прочих шел сынок Григория Гавриловича, которому как раз исполнилось шестнадцать лет и который совершенно не знал, что из него в конце концов получится.

Февраль 1967 г.

Красноярск – Москва

Р.S.Один художник-реалист, а по тогдашним временам – безработный.

Коммунистам почему-то сильно не нравились художники-формалисты, хотя те на советскую власть внимания почти не обращали. Здесь намек на то, что такая обстановка сложилась уже в начале 30-х. А до этого «формалисты» вроде Малевича, Кандинского, Шагала, Родченко и др. временно правили бал, создав то самое «революционное искусство», которое сейчас на всяких аукционах толкают за немыслимые деньги.

…желтого цвета журналом «Юность». Про «Юность» я уже писал чуть выше. Добавлю, что до явления миру российской «второй культуры» в среде неизвестных молодых литераторов напечататься в «Юности» было так же почетно, престижно и практически невозможно, как сейчас получить на халяву грант или какую-нибудь из бесчисленных теперешних премий типа Букеровской. Зато в «андеграунде» уже тогда пренебрежительно говорили: «Ну, этот рассказик – не то, его и в «Юности» можно напечатать».

…полное отсутствие всякого пива в городе К. Многие нынче, слава богу, и представить себе не могут такое, чтобы где-то не было пива и на ларьке висела криво наклеенная бумажка с надписью «Пива нет». Мерзкое пиво, которое варили в Советском Союзе «от Москвы до самых до окраин», тоже было дефицитом. «Ссаки кобыльи, а не пиво», – как выразился при мне один из потребителей в пивнушке с неофициальным названием «Яма», что существовала тогда на Пушкинской, ныне Б. Дмитровка, улице, и попасть в эту пивнушку можно было, лишь отстояв утомительную очередь, где многие нехорошо, ернически отзывались о советской власти.

…по фамилии Иванов из среднеазиатского колхоза «Первый Май» успешно торговал в розлив сухим вином. Очевидно, здесь интуитивно и провидчески воспроизведен стихийный символ грядущего наступления мусульманства на иудео-христианскую цивилизацию, что стало актуальным лишь в конце прошлого века, а не в его середине.

…неизвестный человек в белом пыльнике и белом картузе, с портфелем под мышкой, в коричневых штиблетах. Думаю, что здесь – намек на низвергнутого в 1964 году политического деятеля Никиту Хрущева (1894–1971).

«Побачимо!» Украинские слова были крепко вплетены в сибирскую речь, отчего есть надежда, что бывшие коммунисты, управляющие теперь Украиной и Россией, как-нибудь договорятся насчет Донбасса и Крыма.

«Мы мирные люди, но наш бронепоезд…» Продолжение: «стоит на запасном пути». Эту советскую песню помнили в начале третьего тысячелетия только два человека, я да мой крестный сын, литератор и художник, Д.А. Пригов (1940–2007), видный деятель советского эстетического подполья, один из основоположников московского концептуализма, ставший по случаю свободы классиком.

…существует ли город К. – существует, существует, слава богу, до сих пор, куда он денется?

Вот-вот. Так оно и было. Утро, зима, паутина белая на деревьях, скрл-скрл снег, мороз щеки драит, холод под пальто зябкое лезет. А у нас хорошо. Жарынь такая разлилась: лампы паяльные – пламя синее гудит, горелки газовые фырчукают – волнами тепло ходит, Абиссиния прямо.

И надо быть совершенной свиньей, такой, как наш начальник товарищ Тумаркин, чтобы погнать нас на мороз, да и не за теплым предметом каким, ну, вроде свиных вареных сарделек либо пол-литры. Нет! За жидким кислородом он нас послал в сорокаградусный мороз, он, человек, задница которого уже сейчас насквозь прогрела мягкое и удобное кресло кожаное, с подлокотниками.

Грустно мне делается, когда высветится на экранчике мозга моего этот бидон проклятый, то есть баллон кислородный, синей краской крашенный (нарочно синей, чтоб холоднее было. Это и наука доказывает).

Ах, что бы теплое было. Хоть котенок, хоть каши горшок, а то ведь в этом жидком кислороде температуры отрицательной раз в десять, наверное, больше, чем на улице сейчас.

Я-то отлично помню, как принесли в класс такой кислород на урок химии и полила им учительница тетя Котя живую веточку березовую и стала она (веточка) такая уж хрупкая, ломкая, а нам так грустно сделалось, что и по сей час в нас эта грусть, как остаточная деформация.

Конечно, он может, Тумаркин-то, собака, что кресло свое уже проплавил сейчас насквозь, напрочь; может гонять за четыре квартала в мороз сорокаградусный. «Чш-чш, – говорит, – вы члены нашего маленького коллектива», а сам, поди думает: «Лаборанты вы есть и сучары без высшего образования».