– Эй, русская рыжая сука, иди погреться с нами! – зовут они.

Я подхожу и греюсь с индусами. Нельзя пренебрегать зимним огнем на обледенелых пирсах, где душу из тебя выдувает штормовой ветер с залива.

Один из них трогает мои волосы, а потом, взяв меня за подбородок, рассматривает мое лицо со всех сторон.

– Не трогай, я знаю Африканца… – отодвигаюсь я. Я малодушно прикрываюсь его именем, ищу защиты у человека, от которого нужно бежать во все лопатки.

Индусы смеются. А из бара, легкий на помине, вдруг выходит сам Федька.

– А вон он, давай у него спросим. Может, он тебя не знает, подруга…

Индусы кричат ему, махая руками:

– Эй, друг, это твоя рыжая сука?

Африканец говорит:

– Моя, – покровительственно кладет мне руку на плечо и уводит.

– На хрен ты тут шляешься? – спрашивает он.

А я сбивчиво обещаю ему вернуть деньги за рулон холста и синий кобальт – как только мы продадим абсент.

Африканец вздыхает и прерывает мой захлебывающийся поток обещаний:

– Пойдем ко мне, Ло?

Я не могу. Я ищу Гробина. Вдруг он замерзнет, пьяный, в подворотне, попадет под колеса какого-нибудь «Кадиллака» с ревущим в колонках гангста-рэпом или провалится под лед, отправившись по реке на другой берег?

– Он большой и бородатый, не пропадет, – усмехается Федька.

Под ветром, вдоль вздыбившейся торосами реки он ведет меня к дальнему пирсу. Спрашивает:

– Шмали хочешь?

Я не хочу шмали. Я хочу просто побыть с ним.

Мы садимся на бетонный край мола и курим траву. Воин подворотен, посадивший банши на свои колени, он перебирает мои непослушные рыжие волосы, будто невзначай расстегивает на мне пальто и – тоже будто невзначай, словно бы оно само собой уж так выходит, – блуждает пальцами под моей одеждой, пересчитывая хрупкие позвонки.

– Ну, расскажи мне, – говорит он вдруг. Я совсем не понимаю, чего он от меня хочет. Я, вконец обкурившееся создание, не падаю только потому, что он прижимает меня к себе. А он требует: – Расскажи, Ло, ты мне должна.

Что тебе рассказать, ублюдок? Сказку на ночь? Но ночам я лежу под горой одеял и думаю о том, что Солнце, гигантская плавильная печь, зажиливает свой жар и никогда не согреет Землю. Ровно в три часа ночи я ищу точку опоры – шарю рукой, натыкаюсь на глыбу тролля, что спит рядом, и успокаиваюсь: он, будущее русской живописи, жив, тут, со мной. Хорошо, ублюдок, я тебе расскажу о таком, за что мне до конца дней не вымолить у Гробина прощения.

Аз есмь блудница. Со мной блудили всяким блудом, как со скотом, те, кто в сердце своем блудных помыслов исполнился и, взирая на рыжину волос моих и снег кожи моей, согрешил. Они блудили со мной, пьяной отроковицей, до истицания похоти, бесстыдно обнаженные тайные уды свои заставляли целовать и острые груди мои ласкали и языки свои в рот мой и в лоно мое вдевали, и стоя, и лежа на земле ниц, истекание грешное испускали на губы мои…

– А поконкретней? – настороженно спрашивает Африканец.

Снежная крупа сыплется с неба. Кристаллы льда замещают клетки мозга в моей голове. Нет границ, нет контуров в этом мире. Особенно под твоей забористой дурью, восхитительный ты ублюдок.

Кажется, мать с кем-то ругалась по телефону. Трубы дома кашляли. В них вдруг закончилась вода. Осталась лишь ржавая слизь. Старые-престарые трубы старого-престарого дома в богом забытом городке, у заснеженного парка. Я тогда и не понимала, что в последний раз в то утро была счастлива.

– Стервятники! Бешеные счета от теплосети. А где, где их чертова горячая вода? – бесилась мать и тянулась за спасительной пачкой сигарет. Она была вымотана бессонной ночью. Опять кропала срочную статейку (у нее все всегда срочное), очередной трехкопеечный заказ. А с утра пораньше, чтобы выплеснуть свою досаду на проклятую жизнь, принялась звонить в теплосеть и ругаться. Но никто был не виноват. Просто морозная ночь. Мартовская метель. Прорвало теплотрассу.

– Сварить тебе кофе? – вздыхала я. Непременно нужно было сочувственно вздохнуть, чтобы мать отпустило. С ней вообще следовало говорить вкрадчивым негромким тоном психиатра. Иначе разобьется об стену очередной стакан. Как пить дать. Вдребезги.

Мать не отозвалась. Она разглядывала провода за окном, все в кристаллах льда. Молекулы серебристой застывшей воды. Мать витала мыслями где-то далеко в стратосфере, там, где выживали лишь сверхзвуковые истребители, в областях инверсии, у верхнего предела жизни. Но и там ее настигали шуршащие пачки неоплаченных коммунальных счетов и абзацы недописанных статей. Она закуривала еще одну сигарету, чтоб эти тревожные образы к чертям собачьим рассеялись в табачном дыму. Задумчивые злые глаза. Горькая морщинка в уголке рта. А потом мать шла на кухню, набирала в кастрюли холодную воду, ставила на плиту – ей до зарезу нужна была горячая ванна.

Ее статьи – я их презирала, хоть они и кормили нас. Они были как маргарин вместо сливочного масла, эрзац-продукты, детская считалка вместо магического заклинания. Я хотела, чтобы мать написала что-нибудь стоящее. Например, «Сто лет одиночества». Может, она Маркес? Дремлющий Маркес, уставший, забывший, кто он есть. Порой по ночам я заходила в ее комнату, смотрела, как она спит, свернувшись в комочек на продавленном диване под пледом. Присаживалась на корточки и вдыхала запах ее волос – нервную смесь кинзы и табачного дыма. Кинза пахнет моей слегка вспотевшей матерью – и так будет всегда.

Мой Маркес совсем устал, он был должен денег всем подряд – соседям, коммунальщикам и хозяину колбасной лавки на углу.

В тот день я ее спросила:

– Когда ты мне уже расскажешь об отце?

Она зло усмехнулась.

А я целый час вглядывалась в потолок своей комнаты и наконец придумала. Распахнула дверцы шкафа, достала старые шторы из черного жаккарда и взялась за ножницы. У этой ткани такой замысловатый, холмистый на ощупь орнамент – повторяющееся переплетение каких-то остролистов (на языке ткачих оно, кажется, называется раппортом).

– Портишь мои шторы? – отрешенно заметила мать, встав на пороге моей комнаты.

– Порчу, – ответила я.

Она вошла. Поставила чашку чая на пол. Присела рядом и наблюдала за моей попыткой создать с помощью ножниц и швейной иглы нечто невозможное из жаккарда. Спросила:

– Зачем?

– Затем, что у всех есть отцы, а моя жизнь бессмысленна. И мне надо наполнить ее хоть каким-то смыслом, – огрызнулась я.

– Детка, мир ничем не наполнен, кроме человеческой глупости и подлости.

– Мне пофиг. Я хочу знать.

Обычно она отмалчивалась. Но тут вдруг подожгла кончик сигареты, нервно зажала ее двумя напряженными пальцами и, стряхивая пепел прямо в свой чай, неожиданно все рассказала. Не щадя меня, не опуская жестоких подробностей. Она начала с того, что не помнит его имени. Она встретилась с ним в баре. После такого количества виски ты обычно вместе с выпитым спускаешь в унитаз и душу, и все их ничего не значащие имена. Роман был коротким. Так, всего на пару раз. Что дальше? Да обычная история – подонок просто не явился на третье свидание. Он сломал шею? Застрелился? Тихо умер в местной гостинице? Или его, пьяного, отправившегося купаться летней ночью в местном пруду, сожрали сомы? Черта с два – ни полслова от него она не дождалась. Правда, от кого-то потом слышала, что он уехал – такой уж человек: рюкзак, сухпайки, жизнь на колесах. Космических масштабов свинья.