Что же касается демонического и чудовищного облика сарацин, а также героической и благочестивой гибели паладинов, то здесь нужно учитывать тот факт, что гибель эпического героя в бою с демоническими существами придает войне с язычниками апокалиптический характер. Каждое такое сражение предвосхищает последнюю битву сил Света и Тьмы, что подтверждается божественным или ангельским вмешательством во время войны в Испании, на Сицилии и в Сирии. Схватка героя-рыцаря с «язычником» тоже символизировала битву, победить в которой можно было, согласно словам св. Павла, лишь с помощью «оружия света» (arma lucis): это был символ внутренней борьбы, которую каждый христианин был обязан вести против зла и греха в своей душе. В IV веке эта духовная борьба (pugna spiritualis) была изображена при помощи эпико-аллегорических средств христианским поэтом Пруденцием. В своей поэме «Психомахия», или «Сражение за душу» («Psychomachia»), по стилю напоминающей «Илиаду», «Энеиду» и «Фиваиду» Стация, он описал борьбу между христианскими добродетелями и языческими пороками. Этому произведению было суждено сыграть важную роль не только в литературе, но и в скульптуре и живописи Средневековья, и заложить прочную основу престижа рыцарства в Средние века, а также того особого мышления, которое было характерно для движения крестоносцев.

В начале сороковых годов XII века — то есть сразу после собора в Труа, который узаконил новое положение ордена тамплиеров внутри Церкви — Бернард Клервоский выпустил небольшой трактат «О похвале новому рыцарству» («De laude novae militiae»), посвященный как раз тамплиерам. В этом трактате, помимо детального противопоставления «новых рыцарей», то есть тамплиеров, и рыцарей светских, которое звучало как беспощадный приговор последним, цистерцианский аббат говорил об особой миссии novi milites и о духовном и аллегорическом характере святых мест. Дойдя до щекотливого вопроса о законности убийства врага в ситуации, где юридических схем bellum justum было недостаточно (речь шла не о законности войны вообще, а о «святости» конкретной войны) Бернард не без некоторого смущения вводил термин «злоубийство». Убийство врага становится неизбежным и, следовательно, обязательным постольку, поскольку этот враг объективно является носителем зла и греха, с которыми можно бороться только путем уничтожения того, кто является их орудием. Это был рискованный тезис, который объясним только исключительными обстоятельствами — защитой Святой земли и основанием духовно-рыцарских орденов; но он не выдержал бы никакой критики, выходящей за рамки подкреплявших его теологических аргументов, если бы не основывался на модели pugna spiritualis.

Такие же или похожие мотивы пронизывают все эпические произведения, посвященные непосредственно крестовым походам: это довольно немногочисленные песни, созданные с XII по начало XIV века, которые, однако, оказали ощутимое влияние на европейское общественное мнение и частично сформировали миф, связанный с фигурой Готфрида Бульонского. Значение этого цикла в истории не слишком велико, но нужно читать его в контексте пропаганды крестовых походов того времени, когда была сложена каждая входящая в него песня. Такая же пропаганда и энтузиазм, а иногда — разочарование и досада звучат во многих лирических песнях о крестоносцах: эти песни, рождавшиеся во Франции, в Испании, в Германии, в Италии, реже в других странах, способствовали распространению идеи крестовых походов, границы которой четко очертил Иннокентий III. С XIII века эта идея была подхвачена и разработана подробнее многочисленными проповедниками — прежде всего францисканскими и доминиканскими монахами. Крестовые походы дали папству три инструмента, — надзор со стороны инквизиции, денежные сборы и проповеди среди народных масс, — с помощью которых оно с XIII века укрепляло свою власть, влияло на политические решения, формировало общественное мнение и сдерживало возникновение и распространение еретических настроений.

Что же до письменных документов, то этот непростой iter не ограничился литературой или трактатами: частично он затронул летописи и даже агиографию.

Неудача крестовых походов в Святой земле и все более частые контакты между христианами и мусульманами постепенно изменили тот демонизированный образ, который сложился у первых в отношении вторых: взамен стали появляться признаки уважения и даже симпатии к мусульманам. Уже в песнях и хрониках первого крестового похода то и дело говорилось о храбрости и благородстве мусульман; порой эти качества даже противопоставлялись трусости и коварству христиан. Неизвестный норманнский рыцарь, автор «Деяний франков» («Gesta Francorum»), который находился в свите князя Таранто во время первого крестового похода, начинает с того, что пишет о воинской доблести турок; затем он переходит к легенде, согласно которой и турки, и франки происходят от древних троянцев и, следовательно, являются естественными врагами подлых и коварных греков. Так в литературе появляется топос, который позже будет служить оправданием антипатии к Византийской империи; он вновь станет актуальным на заре нового времени. Если бы турки приняли христианство, — заключает неизвестный автор, — ни один народ не смог бы одержать над ними верх.

Латинское сочинение «Действо об Антихристе» («Ludus de Antichristo») было создано в баварской монашеской среде примерно в пятидесятые-шестидесятые годы XII века с целью прославить императора Фридриха I как государя, облеченного некоей апокалиптической миссией. В этом произведении фигурирует персонаж «Царь вавилонский» (Rex Babilonis), который может служить примером типизации верховного мусульманского правителя. Он, разумеется, язычник и идолопоклонник, но все же не лишен благородства, и только сила оружия заставляет его покориться Антихристу, которому хватило простого обмана, чтобы подчинить себе все христианство. В «Парцифале» Вольфрама фон Эшенбаха, созданном в начале XIII века, фигура «язычника» Файрефица окружена загадочным магическим ореолом — в связи с этим даже говорили о первом проявлении экзотизма в нашей средневековой культуре. При этом его образ несомненно положительный: восхваляются его красота, храбрость, благородство. Приблизительно в те же годы великий пикардийский поэт Жан Бодель написал знаменитую книгу о гаданиях «Действо о святом Николае» («Jeu de saint Nicholas») — возможно, специально для того, чтобы ее читали в его родном Аррасе в ночь святого Николая, с 5 на 6 декабря: это необыкновенное собрание всех предрассудков и настроений того времени. В этой книге есть «рогатый Мухаммед» (cornu Mahomet), названный так потому, что обладает рогами, как и дьявол, и бог по имени Терваган; там есть крестоносцы — «разнузданные бродяги и распутники», которые, однако, в нужный момент могут принять мученическую смерть; там есть магические обряды неверных, противопоставленные христианским чудесам; наконец, там есть эмиры «Конии», «Оркании», «Олиферна», «Сухого Дерева», где историко-географические данные первого крестового похода сливаются с фольклорными и парабиблейскими фантазиями и сказочной географией, восходящей еще к циклу об Александре Македонском, в котором соединяются жестокость и благородство, безумие и мудрость. В конце книги все эмиры и цари благодаря святому Николаю обращаются в христианство — все, кроме заносчивого эмира Сухого Дерева, который не желает отречься от своей веры, горько упрекает других и с презрением называет их изменниками. Потом покорится и он, но вопреки своей воле: пожалуй, это самый привлекательный из всех персонажей.