Он проснулся поздно, было уже около одиннадцати часов. Первая блаженная минута полного отдыха и покоя сменилась возвращением к безысходной действительности. Стефен встал, оделся и, не побрившись, пошел в город. Лихорадочная тревога сжигала его мозг, а ноги были, как ватные. Он бесцельно, отупело брел по улице, сам не зная куда. Внезапно, когда он, остановившись на краю тротуара, собирался во второй раз пересечь рыночную площадь, за спиной у него раздались торопливые шаги и чья-то рука тронула его за локоть. Вздрогнув от неожиданности, он обернулся. Перед ним стоял чиновник из мэрии.

— Извините, мсье… — Молодой человек совсем запыхался. — Я все смотрел в окно, пока обедал, все поджидал: не появитесь ли вы снова. Я, видите ли, после вашего посещения навел кое-какие справки для вас и узнал, что мадам Крюшо — они с мужем держат здесь бакалейную торговлю, — молодой человек махнул рукой куда-то в сторону, — ищет преподавателя английского языка для своих девочек. У нее две маленькие дочки. Быть может, вы подойдете ей. Во всяком случае, попытать счастья стоит.

— Благодарю вас, — пробормотал ошеломленный Стефен. — Очень, очень вам признателен.

Молодой человек улыбнулся.

— Желаю удачи. — Он сказал это по-английски, старательно выговаривая слова, затем, как видно очень довольный достигнутым результатом, пожал Стефену руку и приподнял шляпу. Он постоял еще немного, глядя Стефену вслед, пока тот торопливо пересекал площадь.

Бакалейная лавка Крюшо стояла на самом видном месте рыночной площади. Двойные зеркальные витрины и отливающая глянцем вывеска, гласившая: «Реннские товары», придавали ей весьма преуспевающий вид, свидетельствуя о процветании этого предприятия, торговавшего весьма разнообразными и соблазнительными продуктами питания. Поток покупателей не иссякал в его широких дверях, осененных окороками, сетками с лимонами и связками бананов, подвешенными к притолоке на крюках. Корзины с отборными овощами стояли у входа, несколько затрудняя доступ внутрь. Вдоль стен на полках в щедром изобилии высились груды разнообразных продуктов, добытых на суше и на море: свиное сало и оливковое масло, сыр, сосиски, гусиная печень, потроха и голье, сардины и анчоусы, засахаренные фрукты, кофе и пряности, старый выдержанный коньяк, а также прочие вина и всевозможные горячительные напитки… Пирамиды бутылок и банок ослепительно сверкали, пол был посыпан свежими опилками.

Войдя в лавку, Стефен невольно приостановился; он был смущен и растерян: шум, толчея, громогласно отдаваемые распоряжения и суматоха, которую поднимали двое приказчиков в белых халатах — крепкая, коренастая молодая нормандка и хромой, забитого вида юноша, — привели его в замешательство.

Однако появление Стефена недолго оставалось незамеченным — он услышал за собой резкий женский голос и почувствовал, что вопрос обращен к нему:

— Что вам угодно, мсье?

За небольшой конторкой стояла статная женщина лет тридцати восьми, с соломенно-желтыми волосами, гладким розовым лицом, розовыми ушами, отягощенными массивными золотыми подвесками, и весьма округлыми формами, плотно обтянутыми хорошо пригнанным платьем. Ее пышный бюст и наглый взор, казалось, царили над суматохой и властно управляли ею. Лиловое платье было сшито по последней провинциальной моде — с квадратной кружевной вставкой у ворота. Туалет дополняли многочисленные кольца, браслеты и большая брошь — камея.

— Прошу прощенья, — негромко пробормотал Стефен, протискиваясь к конторке. — Моя фамилия Десмонд. Мне стало известно, что вы ищете гувернера — преподавателя английского языка для ваших детей.

Узнав, что перед нею не покупатель, мадам Крюшо погасила свою механическую улыбку. Прищурившись, она разглядывала Стефена. Это был холодный, оценивающий взгляд — не могло быть сомнения в том, что на базаре мадам Крюшо могла с точностью до миллиграмма определить вес хрюкающей живности, откормленной на убой, и безошибочно оценить все ее качества. Но слово «гувернер», по счастливой случайности сорвавшееся у Стефена ненароком с языка, польстило тщеславию мадам, которое являлось доминирующей чертой в характере этой особы и было, в сущности, основной причиной, побудившей ее обучать своих дочек английскому языку. К тому же стоявший перед нею молодой человек производил довольно благоприятное впечатление, был воспитан и, по-видимому, достаточно застенчив и робок — словом, не вызывал опасений.

— Мсье может рассказать мне что-нибудь о себе?

Стефен рассказал — вполне честно и откровенно.

— Значит, мсье учился в Оксфорде? — Эмалево-голубые глаза мадам заблестели, но этот блеск был немедленно притушен в интересах сделки. Мадам пожала плечами, выражая сомнение. — Конечно, мы должны верить мсье на слово.

— Заверяю вас…

— О-ля-ля!.. Я готова верить вам, мсье. Но, принимая во внимание нежный возраст моих малюток, я, как вы сами понимаете, должна требовать от наставника самого высокого образца воспитания и морали.

— Разумеется, мадам.

— В таком случае… — Оборвав беседу, она резко крикнула что-то приказчикам. Распоряжения следовали одно за другим, словно ураганный огонь артиллерийской батареи: — Нет же, нет, Мари, не эти яйца, дуреха, их уже отобрала мадам Уляр… Жозеф, сколько раз тебе говорить, что надо пересыпать сахар из распоротого мешка! Какое жалованье хотите вы получать, мсье?

Стефен лихорадочно прикидывал, сколько ему нужно, чтобы не умереть с голоду.

— Ну, скажем, если я буду заниматься с вашими дочерьми ежедневно… тридцать франков в неделю.

Мадам Крюшо в ужасе воздела к небу пухлые, унизанные перстнями руки. Затем вкрадчиво улыбнулась, сверкнув золотым зубом, — словно выпустив в Стефена позолоченную пулю.

— Мсье шутит?

— Но, посудите сами… — Покупатели то и дело толкали Стефена, задевали его локтями, он чувствовал, как краска заливает его лицо… — Я говорю вполне серьезно.

— Мы, мсье, люди честные — мсье Крюшо и я, — но, к сожалению, далеко (о, далеко!) не богачи. — В голосе мадам прозвучали патетические нотки. — Самое большее, что муж уполномочил меня предложить вам, это двадцать франков.

— Но, мадам… Я должен как-то жить.

Мадам Крюшо грустно покивала золотистым шиньоном.

— Мы тоже, мсье.

Стефен закусил губу, вне себя от бешенства и обиды. Гордость его была уязвлена. За одну свою каморку он должен платить двенадцать франков в неделю. Как же, черт побери, может он просуществовать на остальные восемь франков? Нет, сколь ни отчаянно его положение, он не позволит так издеваться над собой. Он приподнял шляпу, намереваясь откланяться. Но мадам Крюшо, которая вовсе не желала упустить его и, пока он колебался, искоса сверлила его взглядом, словно хотела просверлить насквозь, остановила его мягким движением руки.

— Быть может… — Мадам наклонилась вперед, в голосе ее звучала почти материнская забота: — …быть может, если мы предложим мсье завтрак, это несколько поможет делу? Хороший, сытный завтрак.