Радкевича десятого июля. – Келасури. – Отрядное кладбище. – Возвращение в штаб-квартиры. – Заключение.

Я ничего не сказал об участи моих товарищей по занятию аула, а между тем она представляется довольно интересной. Из всех охотников всего уцелело человек пять, отчасти выздоровевших после поранений, а отчасти затаившихся в кустах. Те же трое, что отступили со мной, не все отделались благополучно. Один был изрублен на самом краю оврага, другому при падении сквозь кусты разорвало колючкой глазное яблоко, и он впоследствии совсем ослеп, а третий сломал себе ногу о камни. Этот третий был солдат Мингрельского полка, с которыми, мы навязали флаг. Позволю себе несколько забежать вперед и рассказать, как иногда случай сводит людей.

Этого мингрельца, лежавшего со сломанной голенью ноги, я часто навещал, пока он лежал в полевом лазарете, и пережитые недавно опасности как будто сближали нас. Потом я потерял его совершенно из вида. Прошло много лет. В 1854 году, в турецкую войну, когда я уже был майором, в сражении под Кюрюк-Дара наш Эриванский полк стоял в резерве, но к нам все-таки долетали неприятельские ядра и пули, то и дело вырывавшие жертвы из сомкнутых рядов. При этом каждый раз раздавалась команда: «Носилки!..», затем «Сомкни ряды!..» чтобы заполнить место только что убитого. Но отойти назад, продвинуться вперед за какое-нибудь укрытие или лечь, чтобы сделать строй менее видным, считалось в то время позорным, почти равносильным проявлению трусости. Вдруг в соседних со мной рядах раздалось: «Ох, батюшки, помираю!..» и кто-то упал головой вперед. Я невольно повернул в ту сторону голову, и в тот самый момент меня словно ожгло по правой стороне лба и сбило папаху. Я поднес руку к голове и, увидев кровь на ладони, разом почувствовал сильнейшую боль и упал без сознания. Не повернись я вправо, пуля, несомненно, пробила бы лоб, а теперь она прошла по касательной, раздробив лишь выступающий угол, носящий у френологов название математической шишки.

На главном перевязочном пункте, при спешной работе, я был докторами сочтен убитым и меня перенесли далеко в сторону, где уже рыли братскую могилу… И я бы, конечно, попал туда, не случись в числе санитаров нашего эриванца, который захотел, но христианскому обычаю, проститься со мной и наклонился дать свой последний напутственный поцелуй, но в это время услышал мой стон… Участливый солдатик бросился к нашему полковому доктору Гурко и, запыхавшись, доложил: «Жив еще человек!.. Стонет!..». Доктор недоверчиво отнесся к словам солдата, но все-таки пошел через все поле, внимательно осмотрел мою рану, смыл губкой кровь, вынул пинцетом некоторые осколки костей и, перевязав за отсутствием под рукою бинтов собственным носовым платком, велел перенести меня в палатку к «живым…» Сам Гурко мне потом рассказывал об этом, причем сознавался, что не верил в мое исцеление, сделал это, чтобы «потом совесть не мучила…»

Вследствие большого количества раненых в этом сражении, нас всех клали вперемешку и потом уже сортировали офицеров и солдат. Когда я очнулся под палаточным навесом, мой сосед обратился ко мне:

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие!.. Вот где довелось нам встретиться…

– Здравствуй, братец!.. А ты кто такой?.. – спросил я, не видя говорившего сквозь свои бинты.

– А мы брали вместе Сочу… Помните, еще тряпицу на дреколье навязывали, а потом от черкески вместе в кручу прыгали… Только тогда я сам себе ногу о скалу повредил, а теперь он (т. е. неприятель) мне ее, кажись, совсем попортил…

Таким образом, капризом судьбы мы сведены были через шестнадцать лет, но бедному мингрельцу не повезло и на этот раз: ему отняли ногу ниже колена… Мы с ним были одновременно эвакуированы и поправлялись в одном госпитале около Дилижана, и за все это время сохраняли те приятельские отношения, которые в те времена долгой солдатской службы порою возникали между офицерами и нижними чинами. Когда рана моя совсем зажила, мне прописан был моцион, но у меня страшно кружилась голова. И вот Созонтыч ежедневно приходил ко мне в палату и, поддерживая меня своею сильною правой рукой, водил по поляне, сам ковыляя на своей деревяшке и костыле… При этом он с удивительным тактом умел соблюсти известное чинопочитание и не проявить низкопоклонства. Выписались мы из госпиталя одновременно, я чтобы ехать домой на поправку, а он, чтобы потом уволиться в «чистую», т. е. быть выброшенным за негодностью на все четыре стороны… За долгие дни совместной госпитальной жизни я успел полюбить этого честного, разумного Созонтыча, потому предложил ему пожить у меня, намереваясь впоследствии подыскать для него какое-нибудь подходящее место. Но он отказался от моей помощи.

– Покорно благодарю за ласку и доброту, ваше высокоблагородье! – сказал он. – Я хуч и без ноги, а не пропаду, потому я дюж работать… Сначала пойду, проведаю своих на родине, а там подамся на Кубань. Мне бы только земли коснуться, а я свое возьму…

И действительно, надежды Сазонтыча осуществились и в гораздо большей степени, чем он мог когда-нибудь мечтать.

Прошло еще лет двадцать пять. В конце семидесятых годов я служил в Кубанской области губернским воинским начальником и по делам службы часто разъезжал по станицам, где стояли команды так называемых «местных войск». Однажды, не доезжая Кавказской станицы, меня застигла вьюга. Ямщик мой сбился с дороги, и все наши усилия были направлены к тому, чтобы отыскать стог сена, дабы притулиться, как говорил ямщик, на время… Но, как на зло, всегда попадающиеся в этом месте стога теперь исчезли куда-то, и наши лошади, проплутав по сугробам, скоро совсем выбились из сил и, наконец, стали… Нас начало заносить… Я-то был в енотовой шубе, но бедный ямщик в своей шубейке, подбитой ветром, сильно заботил меня. Мне пришлось его сажать к себе в сани и прикрывать полами шубы, за лошадей же мы не боялись, потому они «привычные…». Вдруг наш коренник заржал, и вслед затем к нам вместе с завыванием ветра донесся слабый звон бубенчика… Мы давай тогда кричать, что есть мочи… Через некоторое время на нас наехал странствующий торговец, кочевавший со своим товаром по станицам. По его рассказам, его пара сытых лошадок никогда не плутает: сами знают дорогу, он и за вожжи не держит. Мы свернули за ним и действительно скоро приехали на чьи-то хутора. Нас встретили по хуторскому обычаю, тогда еще процветавшему, очень радушно, и, отогреваясь за чаем, я узнал от молодых хозяев, что они собственники весьма значительного участка земли и занимаются хлебопашеством и овцеводством. Во время нашего разговора с печи вдруг раздался чей-то возглас, и оттуда стал спешно