25 июня 1762 г., всего за три дня до переворота, вышел новый императорский указ, уравнивавший в правах все религии197. В отличие от предыдущих – сенатских – этот акт имел более высокий статус, поскольку был издан самим государем. Подобный шаг в просвещенческом ключе можно было бы назвать проявлением «веротерпимости», если бы не волна религиозного озлобления, которую он вызвал и которую нетрудно было предвидеть.

Петр лишал православие, исповедуемое подавляющим большинством его подданных, господствующего положения. Именно о таком поведении мужа Екатерина писала в Манифесте 6 июля: «Он возмечтал о своей власти монаршей, якобы она не от Бога… Не имев, как видно, он в сердце своем следов Веры Православной Греческой (хотя в том довольно и наставляем был), коснулся первее всего древнее православие в народе искоренить своим самовластием… И сим образом православными владычествовать восхотел, начав истреблять страх Божий»198.

Так Петр Федорович постепенно стал восприниматься «врагом рода человеческого», а благочестивая императрица – защитницей веры.

«ВСЕ БЕЗДЕЛЬНИКИ»

Особое раздражение подданных вызвал приезд многочисленных родственников государя. Позднее, когда Екатерина II станет императрицей, она не пригласит в Петербург никого из своей родни. Согласно одному из анекдотов, отозвавшись: «В России и так слишком много немцев». Было неразумно лишний раз напоминать о своем происхождении, а пример покойного мужа выглядел весьма красноречиво.

Буквально на другой день по восшествии Петр послал курьера за своим двоюродным дядей, принцем Георгом Людвигом Голштинским, генералом прусской армии. Молодой император прочил его в герцоги Курляндские. Когда-то именно Георг Людвиг сватался к юной Екатерине. Ныне принц был женат, имел маленького сына, отличался крутым нравом и чисто семейной склонностью к фрунту. Петр проявлял к нему чрезвычайную привязанность: ведь этот человек досконально изучил прусскую школу муштры. Штелин, склонный в дурных поступках ученика видеть стороннее влияние, отмечал, что после приезда принца Георга Петр стал меньше заниматься государственными делами, слишком много времени «употребляя на военное дело, в особенности на его внешнюю сторону: перемену формы гвардейских и полевых полков»199.

Принц Георг был пожалован в фельдмаршалы и полковники лейб-гвардии Конного полка с содержанием 48 тыс. в год. Его дурное обращение с подчиненными немало способствовало перевороту. Другой дядя, Петер-Август-Фридрих Голштейн-Бок, также получил фельдмаршальский чин и стал генерал-губернатором Петербурга, командовавшим всеми полевыми и гарнизонными полками, расквартированными в столице, Финляндии, Ревеле, Эстляндии и Нарве200. Кроме мужской половины Голштинского дома, имелась и женская, которую Петр также спешил облагодетельствовать. «В новом дворце император поместил молодую принцессу Голштейн-Бок, дочь фельдмаршала, – писал Штелин, – …она получила орден Св. Екатерины, также и молодая вдова… принца Карла Голштейн-Бок… и еще супруга принца Георгия. Остальные принцессы и родственницы Голштинского дома, жившие тогда в Кенигсберге… должны были также получить пенсию».

Эти люди плотным кольцом окружили молодого императора, оттесняя тех из русских советников, кто на первых порах поддерживал Петра. Они претендовали на влияние и крупные денежные пожалования, а сам государь охотно шел им навстречу, ибо то было его сокровенным желанием. Петр оказался на удивление семейным человеком. Долгие годы он чувствовал себя оторванным не только от родины, но и от родных – сиротой, лишенным кровного участия и тепла. Елизавета, помимо прочего, была слишком русской, чтобы племянник всерьез воспринимал родство с ней. Не нашел он близости и у жены, которая всеми силами старалась стать именно тем, что ему не нравилось – православной царевной. Многочисленные дядья, их жены и дети создавали у Петра иллюзию долгожданной семьи, огромной фамилии. Теперь он мог им благодетельствовать, выступать в роли сильного и щедрого покровителя – это льстило. В новом положении Петр чувствовал себя уютно и не задумывался, что фактически платит за любовь чужим людям. Ведь прошло слишком много времени с тех пор, как принц-епископ Любекский представлял своего девятилетнего воспитанника семье.

А ведь в России были лица, которые со своей стороны претендовали на роль «семьи императора». Родственники его официальной фаворитки. Поначалу Петр сделал Воронцовым щедрые дары. Благодаря супруге канцлера – двоюродной сестре покойной государыни – он именовал их родственниками императрицы, то есть подчеркивал близость к августейшей фамилии. Отец фаворитки, Роман Илларионович, получил графский титул. Воронцовы заметно потеснили Шуваловых и готовились после брака Елизаветы Романовны навсегда утвердить за собой первенствующее место.

Петр поначалу поощрял эти надежды. Во время первого же приезда Дашковой ко двору 30 декабря 1761 г. он сообщил ей, что намерен сделать ее сестру императрицей. «Когда я вошла в гостиную, – вспоминала княгиня, – Петр III сказал мне нечто, что относилось к моей сестре и было так нелепо, что мне не хочется повторять его слова. Я притворилась, что не поняла их»201.

Однако государь был слишком ветрен и влюбчив, чтобы долго наделять одну Елизавету Романовну своим вниманием, когда все женщины двора были к его услугам. Он не отказывался от женитьбы, но считал себя в праве повеселиться на стороне. «Император еще более умножил знаки внимания к девице Воронцовой, – доносил 11 января Бретейль. – Он назначил ее старшей фрейлиной, у нее собственные апартаменты во дворце и она пользуется всевозможными отличиями… Императрица оказалась в прежестоком положении и подвергается ничуть не скрываемому дурному обращению. Она с превеликим трудом переносит таковое отношение к ней императора и надменность девицы Воронцовой».

Последняя уже примеряла корону, как вдруг… «Порыв ревности девицы Воронцовой за ужином у великого канцлера, – сообщал 15 февраля Бретейль, – послужил причиной для ссоры ее с государем в присутствии многочисленных особ и самой императрицы. Желчность упреков сей девицы вкупе с выпитым вином настолько рассердили императора, что он в два часа ночи велел препроводить ее в дом отца. Пока исполняли сей приказ, к нему опять возвратилась вся нежность его чувствований, и в пять часов все было уже снова спокойно. Однако четыре дня назад случилась еще более жаркая сцена при таких выражениях с обеих сторон, каковые и на наших рынках редко услышишь. Досада императора не проходит, равно как и знаки его внимания к девице Шаликовой, тоже придворной фрейлине. Ей семнадцать лет, она довольно хороша собой, но, к сожалению, горбатенькая»202.

Минутную неверность императора еще можно было перенести. Но каждая новая пассия метила в фаворитки и всячески подчеркивала оказанное ей внимание. Щербатов нарисовал характерную сценку. «Княгиня Елена Степановна Куракина была привождена к нему (Петру III. – О. Е.) на ночь Львом Александровичем Нарышкиным, и… бесстыдство ее было таково, что когда по ночевании он ее отвозил домой по утру рано и хотел, для сохранения чести ее, и более чтобы не учинилось известно сие графине Елизавете Романовне, закрывши гардины ехать, она, напротив того, открывая гардины, хотела всем показать, что она с государем ночь провела»203.